Люсьена

— Моя жена? Конечно… но я должен вам объяснить сперва. Иначе этому конца не будет. Ясно, что моя жена лучше всех может дать себе отчет в происходящем у нас и установить нужный образ действий. У нее больше времени, чем у меня, и она женщина с большими способностями. Но у нее своя точка зрения на вещи. Я иногда говорю себе: жаль, что это не мужчина. Да, она могла бы достигнуть положений, где требуются именно ее качества. Вы понимаете, что нетрудно вести маленький дом, как наш, заниматься мелочами, мелкими повседневными заботами. Первому встречному нетрудно в них разобраться. Но есть люди, которые легче приноравливаются к сложным обязанностям. Знаете, может быть, в высших судах или в правительстве есть люди, у которых не больше способностей, чем у г-жи Барбленэ. Они проницательны в высоких вопросах, там, где человек моего склада стал бы в тупик, но зато… Вы понимаете, что я хочу сказать. Не то, чтобы моя жена не интересовалась домом, напротив. Но у нее свои мысли, и она скорее следит за своими мыслями, чем всматривается в то, что происходит на самом деле. Вот именно таким надо быть, когда, например, управляешь целой страной.

Потом ее здоровье не позволяет ей входить в мелкие подробности. Я даже удивляюсь, как это она сохраняет голову при своих страданиях; они не ужасны, если хотите, но зато, так сказать, никогда не прекращаются.

Конечно, мы ладим, насколько возможно. Но я не стану разговаривать с ней так, как сейчас с вами, например. Нет. Я, может быть, неправ. Но, например, вот у нас никогда не было настоящего разговора ни относительно Пьера Февра, ни относительно историй между Сесиль и Март.

— Однако, после того, что произошло сегодня ночью, вы должны же были обменяться впечатлениями?

— Несколько слов… но не об этом именно.

— Но г-жа Барбленэ слышала же шум в комнате ваших дочерей?

— Не очень. Комнаты довольно далеко друг от друга. И потом, когда погода идет на перемену, как сегодня, жена больше занята своими болями. Еще я вам скажу, что, хотя у нее очень наблюдательный ум и ничто от нее не ускользает, она часто не желает замечать некоторые вещи, потому что хочет сохранить свой авторитет и считает, что родители теряют его, если вмешиваются невпопад.

— Во всяком случае, Сесиль, вероятно, открылась матери даже давно? Вы говорите, что проект брака с самого начала получил одобрение г-жи Барбленэ Нужно же было, чтобы у нее был тогда разговор с Сесиль?

— Вероятно, но, может быть, не такой, как вы думаете. Вы себе не представляете, как моя жена относится к деловым вопросам. Она ненавидит ставить точки над «и». А между тем она очень откровенна. Это далеко не скрытная натура. Если она недовольна епископом, она даст это ему понять и способна не принять его, если он явится к ней. Но она ненавидит объяснения. Я занят и не могу сидеть с ними с утра до вечера, и, может быть, дома и говорятся вещи, которые до меня не доходят. Но я не представляю себе Сесиль признающейся матери в том, что она любит своего кузена, или моей жены, призывающей Сесиль, чтобы поговорить с ней о выборе мужа. Это возможно, но это бы меня удивило.

— Все-таки кто-нибудь подумал же первым об этом браке… Сесиль или г-жа Барбленэ? Или г-н Пьер Февр?

— Конечно, не Пьер Февр. А вот жена или дочь, которая из них?.. Вот что. Вы, может быть, хорошо не знаете, что такое дух семьи. Поймите меня. Я не хочу сказать вам что-нибудь неприятное. Можно быть из очень хорошей семьи, быть очень хорошо воспитанным, быть очень привязанным к своим и не иметь понятия о том, что такое дух семьи некоторых людей. Вы мне скажете, что Сесиль и ее мать далеко не похожи друг на друга. Это возможно. Но у них дух семьи.

Тут г-н Барбленэ нанес своей шляпой два удара в пустоту, как бьют для очистки совести по гвоздю, который отчаялись вбить, как следует. Он чувствовал, что его объяснение очень неудовлетворительно, но чувствовал, что оно верно; и его глаза умоляли меня постараться самой выяснить темные пункты и привести в связь все то несвязное, что он мне наговорил.

«Дух семьи». Он еще раза два покачал головой и смотрел на меня, чтобы убедиться, продолжают ли его слова в моей голове ту работу, которую начали в его голове. И, казалось, он приглашал меня в свидетели всех этих странностей, не признать которых честный человек рано или поздно не может. Несмотря на все, он был ими отчасти горд. О своей жене, о своей старшей дочери он не мог думать иначе, как с оттенком восхищения; и хоть он готов был признаться, что сам ощущает «дух семьи» не более, чем первый встречный, он не был недоволен, что в его доме «дух семьи» дает такой сильный расцвет. Ему не было необходимости быть самому истинным поклонником этой религии, чтобы ощущать, что ее влияние и заслуги распространяются и на него.