Люсьена

Я вышла из магазина и очутилась на улице. Лишенное зеркал и огней, мое ощущение красоты немного ослабевало. Люди, встречавшиеся мне, казалось, были заняты совсем другими мыслями. О чем они думали? Может быть, о продаже зерна, которую только что устроили, о работе, которую надо закончить, о партии в карты перед обедом в жалком кафе.

Я принялась жалеть о Париже. В шесть часов Вечера на бульваре Монмартр в головах у людей есть место для нескольких тысяч мыслей, самых жалких. Но все-таки появление красивой женщины ощущается толпой. Эти люди, усталые и спешащие к себе домой, еще сохраняют в своем распоряжении столько времени, столько души, что красивое лицо начинает в них то опустошение, о котором я не перестаю думать. Я не могу, как Пьер Февр, думать о Каннебьере, которой я никогда не видела. Я думаю о бульваре Монмартр. Я представляю себе не совсем так, как он, все эти бесчисленные мгновенные близости между мужчинами и женщинами. Он говорит об искрах и сверкании искр со всех сторон, о кратком взрыве любви между двумя живыми существами, уходящими друг от друга. Это, должно быть, верно. Но сегодня я могу мечтать только о прекрасном лице, озаренном уличными огнями (а не светом дня), на которое смотрят люди из толпы. И прекрасное лицо словно жалит каждого из них. Они чувствуют все, как оно проникает в них, словно очарование и словно боль. Каждый мужчина вкушает на мгновение горечь того, что эта прекрасная женщина ему не принадлежит; и драгоценная капля яда, уносимая им, оставит на его губах более отчетливый вкус, чем все его дневные труды.

За два часа до урока я еще не решила, пойду ли к Барбленэ. Я не знала также, как себя там держать.

Но мне думается, что моя нерешительность была только мнимой. Если бы что-нибудь внезапно помешало мне идти туда, я была бы очень разочарована. Я даже не знаю, не нашла ли бы я средства во что бы то ни стало пойти туда.

Дом Барбленэ приготовил мне самую ничего не значащую встречу. Дверь, передняя, движения служанки, мое появление в гостиной, рукопожатие сестер, ничто, по-видимому, не предвещало событий. Это было к лучшему. У меня не было охоты растрачивать свое мужество на предварительные мелкие препятствия. Сетования кухарки, например, или вид Март, одинокой и в слезах, сразу же утомили бы меня. Может быть, сестры со своей стороны думали так же.

В этот день наша встреча носила характер чего-то непреодолимого. Мы побороли свое отвращение, свою лень страдать. Может быть, каждая из сестер собиралась было ускользнуть от урока, — Март из опасения, что я замечу ее неудовольствие, Сесиль потому, что ее совесть была не совсем чиста передо мной. На самом деле они были тут. И, как это ни странно, первые минуты были нам всем приятны. Мы наслаждались своим присутствием здесь, как неожиданностью, как успехом, который уничтожил все благоразумные расчеты, и в то же время оберегали его, как редкостный и хрупкий предмет.

«В общем, — говорила я себе с внутренней усмешкой, — у нас есть все для того, чтоб ужиться, чтобы провести вместе целую жизнь. Жаль, что такое положение вещей стремится к развязке. Своего рода предрассудок заставляет нас думать, что единственное равновесие, которое нужно стараться сохранять между людьми, это — равновесие счастия. Остальное мы называем кризисом и не успокаиваемся, пока не одолеем его. Мы привыкли распознавать удовольствие, только если оно легко переносится на нас самих, только если наша особа имеет основание назвать его удовольствием со своей точки зрения. Но под огорчениями, под видимыми мучениями, которые причиняют нам другие люди, может скрываться весьма существенное удовольствие, проистекающее именно от нашей глубокой связи с ними. Но мы не умеем обращать на него внимания и даем ему длиться и расти, только если что-нибудь внешнее нас к этому побуждает».

Тут я подумала о браке, и мне показалось, что после пяти минут размышления я сделаю относительно природы брака какое-то решающее открытие. Но обстановка мне мешала.

Я села за рояль. Перелистала ноты.

— Поработали вы над тактами, которые прошлый раз не удавались, начиная от С?

И добавила тут же, не оборачиваясь, самым обыкновенным голосом.

— Это вы поклонились нам третьего дня вечером на улице Сен-Блэз, мадмуазель Сесиль, когда г-н Пьер Февр меня провожал?

— Да… я.

— Мне казалось, что я вас узнала. Но в такой час в городе я ожидала скорее встретить кого-нибудь из моих учениц, живущих в центре, или кого-нибудь из их родных. Это, собственно, единственный час, когда эта несчастная улица Сен-Блэз немного оживляется. Но раз у вас были дела в тех краях, вам надо было выйти с нами!

Я обернулась. Сесиль растерялась. Она бросала на меня короткий, беспокойный взгляд, так же вопрошала два или три предмета, угол комнаты, возвращалась ко мне и снова бежала от меня.

На лице Март появился нерешительный свет. Мое спокойствие, смущение сестры, казалось, заставили ее все пересмотреть сызнова. Она была готова вернуть мне свое доверие.