Люси

— Со временем они увеличиваются и делаются более специализированными.

— Так, так.

— Тогда, может быть, это адаптация, которая начинается у грацильных типов и продолжается у массивных?

— Вполне возможно.

— Постепенно они становятся все крупнее и, наконец, превращаются в «массивные».

— Может быть.

— Но если africanus превращается в robustus, то разве может он быть одновременно предком Homo habilis?

Кларка трудно было загнать в угол. Я настаивал: «Как мы сможем это объяснить?».

— Со временем.

— Нужны новые данные?

— Новые находки.

— Но мы только что просмотрели огромную коллекцию.

— Они плохо датированы.

— Но ведь мы знаем, что robustus моложе.

— Насколько моложе? — спросил Кларк. — Вы можете это сказать? А я должен знать точно. Мне нужны новые находки, лучшей сохранности, с хорошими датировками и из других мест.

— Мне кажется, нам всегда будут нужны новые находки.

— Угу.

* * *

На протяжении всей зимы я продолжал заниматься в аспирантуре и работать над диссертацией, а лето 1971 года снова провел в Омо. К концу полевого сезона я стал неплохо разбираться в плио-плейстоценовых млекопитающих и хорошо понял, с какими трудностями связана разработка стратиграфии геологически сложных районов и точная датировка. Моя квалификация «охотника за окаменелостями» значительно возросла, и пару раз я нашел даже остатки гоминид.

Кое-что я узнал и о подводных камнях, подстерегающих комплексные экспедиции. У французов все было не так, как у американцев: и финансирование экспедиции, и поддержка со стороны посольства, и отношение к работе.

Первоначально оба исследовательских лагеря находились друг от друга на значительном расстоянии. Но после смерти Арамбура Коппанс предложил Хоуэллу передвинуться ближе к французской территории и начать работу на небольшом участке в ее северном конце. Теперь от французов нас отделяла дорога, ведущая к реке; ее стали называть ДМЗ[7] — этот рубеж запрещалось переходить при поисках ископаемых.

Экк рассказывал, что до моего приезда в Омо французы относились к американцам чуть ли не как к «публике второго сорта». Это бесило его. Он вспоминал, например, историю с посадочной площадкой. Каждый год, приехав на место, американцы первым делом начинали заниматься ее сооружением. В течение трех дней они вручную с помощью ножей выкорчевывали растущую пучками траву на полосе шириной в полсотни футов и длиной в полмили. Это был тяжелый, изнурительный труд, но он был необходим, так как иначе пропеллер сдувал пыль в промежутках между пучками и дорога делалась настолько ухабистой, что можно было запросто поломать крыло самолета. Каждый год американцы стоически расчищали площадку, а французы, едва она была готова, тотчас начинали ею пользоваться — «даже не поблагодарив нас, — рассказывал Экк. — Это-то меня больше всего и злило. Я был тогда как бешеный».

Однако к моменту моего появления в экспедиции, особенно во время второго полевого сезона, когда я помогал Экку управляться с лагерным хозяйством, страсти улеглись и отношения между двумя отрядами наладились. Мне нравились французы. Я постоянно контактировал с ними и частенько заходил в гости.

Вскоре у меня появились друзья среди французских ученых. Осенью, вернувшись в Париж для окончания работы над черепами шимпанзе, я навестил их. Однажды на какой-то вечеринке меня представили молодому геологу по имени Морис Тайеб, который с интересом отнесся к моему рассказу о южной Эфиопии.

— Я сам собираюсь в Эфиопию, — сказал Тайеб.

— Вы? И куда же?

— В Афарский треугольник, к северо-востоку от Аддис-Абебы. Тема моей диссертации — геологическая эволюция долины реки Аваш.