Лютер

Проповедь кончилась. Люди подходили к денежной кружке у подножия креста. «Вкладывай! Вкладывай! (Impone! Impone!)» — восклицал торжественно стоявший у кружки монах. Люди кидали в щель ее деньги и получали отпустительные грамоты, украшенные папским гербом, с одной стороны, и, пронзенной гвоздями, Иисусовой дланью — с другой.

«Властью, данной мне от Господа нашего, Иисуса Христа, от блаженных Апостолов Его, Петра и Павла, и от Святейшего Господина нашего Папы… разрешаю и отпускаю тебе все грехи твои, как бы они ни были велики, и восстановляю тебя в той чистоте и невинности, какую имел ты, когда крещен был в младенчестве, да закроются пред тобою врата адовы, и двери неба да откроются… Во имя Отца и Сына и Духа Святого. Аминь», — сказано было в каждой грамоте, за подписью брата Иоганна Тецеля.[213]

Падали, падали монеты в денежную кружку-барабан, и в протяжном звоне их слышалась старенькому священнику веселая песенка Тецеля:

Динь-динь-дон! Динь-динь-дон!
В кружке денежка звенит —
К небу душенька летит!

Черная, узкая щель в крышке барабана, у подножия креста, казалась ему смеющимся диавольским ртом. И как будто возвещая поход Силы Нечистой на весь крещеный мир, сначала где-то далеко на площади, а потом все ближе и ближе, потом в самой церкви, бил другой барабан: «Тра-та-та-та-та!»

12

«Я пробью его барабан!» — сказал Лютер, услышав впервые о Тецеле в 1516 году, и как сказал, так и сделал.[214]

Зная, с какой презрительной усмешкой сановники Римской церкви называют казну, собранную за Отпущения в Германии, «немецкими грехами»,[215] и памятуя старую поговорку умных людей: «Если Рим недалек, дальше прячь кошелек», князь-избиратель Саксонский, Фридрих Мудрый, запретил продажу Индульгенций в своих владениях.[216] Но люди из Виттенберга сбегались толпами в находившуюся по ту сторону границы юттербокскую лавочку Тецеля. Лютер знал об этом, и можно судить о том, что он чувствовал, по таким намекам в тогдашних проповедях его, как этот: «Слово „indulgere“ (отпускать) по-латыни значит то же, что permittere (позволять); следовательно, „отпущение“ грехов есть не что иное, как позволение грешить вовсю, ругаясь над Крестом Господним… О, великий ужас века сего! О, спящие пастыри! О, тьма осязательнее тьмы Египетской! О, невероятное перед грозящей гибелью спокойствие!»[217] «Люди ждут, чтобы я заговорил об Отпущении, и я буду говорить о нем, потому что это зло уже стоит у наших дверей… и мой долг остеречь людей от этой опасности».[218]

Но Лютер чувствует, что мало говорить, — надо что-то сделать, а что — не знает. В эти дни он весь, как раскаленная добела, дрожащая на тетиве натянутого лука стрела. Если он ничего не сделает сам, за него сделает кто-то: «Дело Его — мое». Кто лук натянул, Тот и пустит стрелу в цель — в сердце Врага.

31 октября 1517 года, в канун Всех Святых, в полдень Лютер прибил к церковным вратам в Виттенбергском княжеском замке длинный, по-латыни написанный в два столбца пергаментный лист с девяноста пятью тезисами против Отпущений. Гулко стучал молоток, вбивая гвозди в старое дерево церковных врат. «Стучите, и отворят вам» (Матфей, 7:7). Кто в какие двери стучит — Лютер ли только в двери маленькой Виттенбергской церкви? Нет, вместе с ним и совесть всего христианского человечества — в двери великой Римской Церкви. Стуком на стук ответил молоток Лютера барабану Тецеля.

Тезисы Лютера — уже не «парадоксы», не странные необычайные, а самые обыкновенные истины, простейшие чувства и мысли в простейших словах — почти общие места. Но не в произносимых словах, а в произносящем их голосе — вечная сила этих тезисов. За каждый из них — сам Лютер, погибавший и спасшийся, десять лет внутренней пытки, весь ужас погибели и вся надежда спасения — за каждым из них. «Будь у меня и сто голов, я согласился бы лучше дать их отрубить одну за другой, чем отречься хотя бы от одного из моих тезисов!»[219]

«Вечному осуждению подвергаются те, кто учит, и те, кто верит, будто бы Отпущением грехов люди спасаются».[220] Этим тезисом (32-й) выражается лучше всего общий и главный смысл остальных.

Крайнее зло Отпущений заключается для Лютера в том, что самое внешнее, мертвое — купленное за деньги прощение греха—здесь преобладает над самым внутренним, живым — покаянием. «Истинно во грехе кающийся хочет пострадать за грех и любить страдание, между тем как Отпущение освобождает от страдания — и внушает ненависть к нему»[221] (20-й тезис). Когда Христос говорил людям «Покайтесь!», то хотел, чтобы вся их жизнь была покаянием. «Истинное, внутреннее покаяние продолжается до вступления человека в Царство Небесное».[222] «Истинное сокровище Церкви — Евангелие… но большинству людей ненавистно оно, потому что в нем последние делаются первыми». «Сокровище Евангелия — сеть, которою некогда улавливались люди, преданные богатству. Сокровище же Отпущений — сеть, которою улавливаются ныне богатства людей»[223] (Тезисы, 62–66).