Лютер

Особенно типичной представляется история Виллибада Пиркхеймера, по прозванию Ксенофон, ответившего, как и многие немцы, на призыв Лютера по чистому недоразумению. «Мы надеялись, — напишет он позже, — что настанет конец всем мерзостям, творимым Римом, всем плутням и хитростям монахов и священников, но, если верить тому, что мы видим, все стало настолько хуже, что по сравнению с распутными проповедниками нового Евангелия паписты кажутся образцом благочестия». О том, как он пришел к этому убеждению, он рассказывал своему другу Лейбу: «Поначалу дело, затеянное Лютером, казалось мне похвальным и полезным; я уверен, что ни один чистый сердцем человек не мог не страдать, видя ложь и ошибки, незаметно проникшие в христианскую религию. Я надеялся, что его учение поможет нам избавиться от всех этих недостатков. Увы! Мне пришлось пережить горчайшее разочарование! Вместо освобождения от былых заблуждений мы получили расцвет новых, несравненно более опасных, на фоне которых прежние стали казаться детскими шалостями. И тогда я дал обратный ход». Он и раньше позволял себе критиковать, правда безрезультатно, некоторые выходки членов нового братства. «Наш друг Шенер недавно женился на молоденькой девушке. Я оставляю этому разбитому подагрой старцу право самому судить, насколько умно он поступил. Меня волнует другое. Для него и подобных ему Евангелие играет роль маскировки для удовлетворения их плотских устремлений. Но чтобы войти в Царствие Небесное, мало крикнуть: «Господи! Господи!» Нечего и говорить, что в кругах лютеран его заявления встретили самый живой отклик. «Меня обвинили в измене евангельской свободе только потому, что я не одобряю сатанинской свободы, царящей в этом стаде самок и самцов. Лютер дает полную волю своему бесстыжему языку и болтает на весь мир все, что ему взбрело в голову, так что теперь уже и не разберешь, то ли он одержим бесом, то ли просто утратил разум».

7. ЦЕРКОВЬ ДУХА (1522-1525)

На фоне всех этих безобразий Лютеру настоятельно требовалось оправдаться как в глазах своих учеников, так и в собственных глазах. Он подошел к решению этой задачи как богослов, подчеркивая, что все наблюдаемые мерзости относятся к явлениям нравственного порядка, тогда как действительную опасность представляет лишь религиозное зло, то есть неверие. В Евангелии он прочитал: «Тот, кто уверует и примет крещение, тот спасется». Он понял этот завет так, что для спасения достаточно веры и крещения. И нечего морочить ему голову всякими банальными историями про распутство и прочие безнравственные поступки. Они не имеют никакого значения и не могут служить преградой на пути в Царствие Небесное.

«Прошу вас, — писал он в 1523 году, — четко различать учение и жизнь... Чтобы отделить учение от жизни, нужна высшая благодать». Несколькими годами позже он все еще настаивал на этом разделении, которое теперь превратилось в противопоставление: «Я часто говорил о необходимости строго различать учение и жизнь. Учение состоит в том, что я верую в Христа и ни в чем не полагаюсь на свои дела, свои страдания, свою смерть и свое служение ближнему, — все это меня совершенно не заботит... Образ жизни не столь важен, как учение, и даже если жизнь моя недостаточно чиста, мне дарует чистоту мое учение... Я живу так, как могу, но из образа моей жизни отнюдь не следует, что учение мое ложно. Вот почему судить надо не по образу жизни, который я веду, а по тому учению, которое исповедую. Жизнь свою можешь попирать ногами, но учение должно достигать небесных высот!» Итак, теория оказывается важнее жизни. «Учение неизменно, оно не теряет ни своей чистоты, ни своего совершенства». Реальная жизнь не в состоянии подняться на такую высоту. К этому главному теологическому выводу он добавляет еще один, прикладной аргумент. Простые души легче поддаются внушению святых, чем грешников; поэтому лучше, если проповедовать учение станут люди, погрязшие в пороках. Тогда новообращенные пойдут за ними не из-за их личных качеств, а исключительно благодаря авторитету Божьего Слова.