Лютер

На протяжении всего рокового 1517 года, еще до вывешивания своих знаменитых тезисов, Мартин Лютер в своих проповедях предпринимал множество попыток разъяснить пастве те богословские положения, которые могли быть ими истолкованы неверно со слов других проповедников. «Индульгенцию, — обращался он к ним, — следует принимать с должным уважением, ибо она — плод деяний Христа и святых. Однако в руках корыстолюбца она служит не Богу, а маммоне. Папские посланцы больше думают о деньгах, чем о душе. Простой человек полагает, что, покупая индульгенцию, он обеспечивает себе спасение, а они позволяют ему пребывать в этой опаснейшей уверенности... Если бы они хотя бы раздавали индульгенции только тем, кто искренне раскаялся в своих грехах!» Немного позже он развил эту тему: «Широкая торговля индульгенциями способствует распространению праведности рабов. Из-за них простой народ приучается опасаться не самого греха, а наказания за грех. Если бы не этот страх наказания, никто и руки не протянул бы за индульгенцией, даже если б их раздавали задаром».

Эта же мысль о недопустимом легкомыслии по отношению к собственным грехам и нежелании принять искупительное страдание — самом опасном следствии церковной торговли индульгенциями — нашла свое выражение в тезисах: «Истинное раскаяние стремится к страданию, любит страдание. Терпимость к греху, распространяемая через индульгенции, освобождает человека от необходимости страдания и тем самым вынуждает его ненавидеть страдание». Здесь Лютер смешивает две разные вещи. С одной стороны, он говорит о нежелании нераскаявшегося грешника страдать, с другой — о готовности раскаявшегося согласиться с «отменой» наказания за совершенный грех. Ему категорически не нравятся люди, которые гоняются за индульгенциями в надежде избежать кары за грехи, но в то же время он предостерегает против индульгенций и тех, кто искренне сокрушается в совершении греха. Но ведь очевидно, что психологически те и другие настроены абсолютно по-разному: если вторые, раскаявшись, заслуживают право на божественное милосердие и принимают индульгенцию не как подачку, но как Божий дар, то первые, чуждые всякого раскаяния, вообще не способны ни понять смысла страдания, ни решиться в дальнейшем избегать греха. Именно поэтому Церковь в обмен на индульгенцию требует от грешника искреннего и глубокого покаяния.

Любопытно проследить, как расходятся в этот период времени умозрительные представления Лютера и его же душевный опыт. В его тезисах, как и вообще во всей истории противостояния Тецелю, доминирует следующая мысль: человек, надеющийся достичь душевного покоя — не важно, с помощью индульгенции или без нее, — пребывает во власти иллюзии, поскольку забывает о своей греховности и крови, пролитой за него Христом. Лучше уж постоянно поддерживать в себе чувство страха, чем успокоиться, приняв как должное божественное милосердие. Этот вывод, противоречивший всему, что Лютер старался в это время делать, означал его внутреннюю убежденность в превосходстве конкретных человеческих деяний над Божьей благодатью. В проповеди ко Дню Всех Святых он, называя самой большой опасностью для души проповедь индульгенции, не говорил, что речь идет о нежелании нераскаявшегося грешника принять страдание, но о желании избежать наказания как такового. Этому же посвящены и два первых тезиса: «Следует наставлять христианина учиться следовать за учителем нашим Христом, преодолевая страдания, смерть и адские муки; лучше ценой страдания взойти в Царство Небесное, чем пребывать в блаженном состоянии ложного умиротворения». Он, разумеется, совершенно прав, когда говорит о ложном умиротворении. Вот только сам он не сомневается, что это ложное чувство покоя исходит из уверенности в том, что Бог простит грешника. Как сам он настаивает в преды-дущих строках, «никто не может быть уверен в том, что раскаяние его истинно».

Следовательно, тезисы, обнародованные 31 октября 1517 года, вовсе не носили характера открытия или внезапного прозрения, осенившего богослова Лютера. Это тем более очевидно, что еще в 1516 году, то есть задолго до появления Тецеля в Магдебурге и Бранденбурге, он уже во всеуслышание проповедовал с кафедры: «Папские уполномоченные и их помощники, занятые проповедью индульгенций, только и делают, что расхваливают перед народом свой «товар», чтобы его лучше раскупали. Никогда вы не услышите, чтобы они объясняли людям, что такое индульгенция, для чего она нужна и в чем ее польза». Таким образом, он проводит различие между истинностью учения и ее практическими искажениями. Но как только встает вопрос о содержании этого самого учения, наш доктор богословия теряется, поскольку он и сам его не слишком хорошо усвоил: «Совершенное раскаяние, говорите вы, упраздняет всякое наказание. Для чего же тогда нужны индульгенции? Признаюсь вам, что я и сам этого не понимаю...» Здесь же у него начинает пробиваться мотив тревоги по поводу душевного покоя, достигнутого за счет добрых дел: «Остерегайтесь, чтобы индульгенции не внушили вам ложного чувства безопасности!»