Ливень в степи

Козье молоко вскипело, но пить его старуха не стала: видно, сыта слезами и горем Жаргалмы. Она легла на свою неуютную, жесткую постель, но до утра не сомкнула глаз. Может, думала о чем-то, а может, просто что-нибудь мерещилось, мешало спать. Утром голова была тяжелая, казалось, что в уши вдеты серьги, каждая с амбарный замок. Она даже не подоила козу. И умыться забыла, и не поела в то утро. Сразу пошла, по соседям и в каждой юрте неумело и неловко хвалила Жаргалму, жену Норбо: «Она все умеет делать, толковая, умная баба. Добрая она… Я напрасно ее оговорила… Выдумала я, что у нее язык пестрый… Она никому ничего худого не сделала. Все это моя пустая болтовня».

Старуха говорила о Жаргалме хорошее, а все вокруг будто оглохли на оба уха. Никто не обращал внимания на ее слова…

Да и мог ли кто ей поверить? Представьте, что случилось затмение солнца, вдруг среди дня на небе появились яркие звезды. Когда же все кончилось, когда испуганная скотина перестала орать и метаться, пришла старуха Хулгана и вдруг сказала:

- Никакого затмения не было. Это я пошутила над вами, завернула солнце в мокрый войлок.

Кто стал бы ее слушать? Так же отнеслись и к ее словам о том, что Жаргалма добрая и хорошая.

Никто не знал, как худо было Хулгане. Натворила неладное, принесла жестокие страдания невинному человеку. Ей было душно и тесно от тревоги, не сиделось на месте. Что она могла сделать, как отвести от Жаргалмы людской страх, тяжелые подозрения? «Отсеките мне руку, - думала Хулгана, - только научите, как спасти Жаргалму от беды… Любой грех приму, даже кости родителей прокляну, только бы спасти Жаргалму…»

Можно заарканить дикого, необъезженного скакуна - хулэга, но кто может изловить и вернуть глупые слова, сорвавшиеся с языка дурной старухи?

И раньше люди видели в дни хуралов[8] и цагалгана, как Хулгана-абгай сидела среди других женщин, перебирала пальцами большие деревянные шарики своих четок; Но умные небесные боги, да и самые глупые из людей знали, что Хулгана бормочет не чистую святую молитву, а клянет кого-то злобным свистящим шепотом. Как же понимать, что теперь Хулгана возносила богам горячие молитвы о спасении Жаргалмы?… Молитвы… Она их знает куда меньше, чем грязной ругани.

Старая Хулгана почернела еще больше, не ела, не спала и не чувствовала ни голода, ни усталости. Сидела у потухшего очага и бубнила одну и ту же молитву таким же грязным, чернолицым, как она сама, глиняным богам в закопченной божнице.

Жаргалма долго сидела возле собранного ею кизяка. Слезы текли по ее лицу. Но теперь это были не слезы растерянности и испуга, удивления и обиды. Жаргалма поняла, что ее оговорили по злобе, незаслуженно. «Это могла сделать от ревности, с отчаяния женщина, которая собиралась замуж за моего Норбо», - решила Жаргалма. Вот она и плакала… «Я не навязывалась Норбо. За нас сваты решили с родителями… Та девушка приехала бы ко мне, сказала, что любит Норбо, я не пошла бы за него замуж». Так рассуждала Жаргалма, сидя в степи, возле мешка кизяка. Потом ее пронзила мысль: «А вдруг правда, что у меня пестрый язык и я приношу людям несчастье?… Нет, это брехня, я ничего не сделала людям плохого!»

Недавно Жаргалма разожгла в своей юрте очаг, положила в огонь березовые поленья и стала смотреть, как дым окутывает дрова. Было похоже, будто в огне кто-то живой пеленает своего березового сына мягким голубовато-желтым шелком. Вот что может почудиться, если долго сидишь, уставившись в огонь… Вдруг она увидела, что из„ щели в полене вылез большеголовый муравей, черный, словно вылепленный из дегтя. Ему было нестерпимо жарко, он метался, не знал, где спастись. Жаргалма поймала его, выбросила во двор - пусть гуляет…

Ей всех бывает жалко. Заболеет теленок или ягненок-жалко. Кормит его, ласкает, радуется, когда поправится. Она никого никогда не ругала, даже худых, бранных слов не много знает…

Жаргалма припоминает, что в последнее время улусники как-то странно вели себя с ней. Старались меньше разговаривать, быстрее уходили прочь… Только Норбо и Ханда-мать не переменились. Не поверили злому слуху, наверно…

Она встала и медленно пошла к дому. Идет, смотрит себе под ноги, будто потеряла какую-то маленькую дорогую вещицу и не может найти… Раньше всегда спешила домой - чем ближе юрта, тем торопливее шла. А теперь тихо, неохотно идет. У изгороди высыпала кизяки, присела на корточки, принялась складывать один на один. Вверху сделала крышицу, чтобы дождь не размочил.

«Ханде-матери говорить не буду, - решила Жаргалма. - Не надо тревожить ее спокойную душу».

Свекровь после ухода толстой Ехэ-абгай тоже решила ни о чем не говорить невестке. Но обе они не сумели скрыть своего смятения, взглянули друг на друга, заплакали, обнялись, уселись на старой, облысевшей шкуре жеребенка.

- Не плачь, Жаргалма… - успокаивает невестку Ханда. - Возьми себя в руки… Все забудется, не плачь. - Она не только невестку этим утешала, но и себя…