Ливиец

– Фараон. Но не удивительно, что ты позабыл его имя.

– Почему?

Ухмыльнувшись, Иуалат небрежно махнул рукой. В более поздние времена у этого жеста было бы простое толкование: мол, фараон нам до лампочки. Я так его и понял и спросил снова:

– Что Пекрур, Петхонс и Улхени не поделили с Урдманой? Земли, людей, товары, корабли? Напомни мне, Иуалат, в чем причина этой распри?

Сотник сощурился:

– Ты даже этого не помнишь? Но ничего, ничего, мой господин… Боги милостивы к тебе и все вернут, что ты потерял. А распря началась из-за того, что подлый жрец, по наущению Урдманы и вождей из Мендеса, Севеннита* и других северных городов, похитил из усыпальницы деда твоего, что в Гелиополе, нагрудное ожерелье, священную реликвию ваших предков. И вот все потомки Инара собрались…

– Достаточно! – прервал я Иуалата. – Теперь иди, сотник, и не мешай мне вспоминать.

Потомки Инара! Едва он произнес эти слова, как в голове моей что-то щелкнуло. Был древний папирус, разысканный еще в Эпоху Взлета, и содержалось в нем сказание о детях Инара*, то ли правдивое, то ли вольный полет фантазии безымянного автора, жреца или писца. Повесть эту сочинили при Птолемеях, спустя пять или шесть веков после описанных в ней событий, и ни один египтолог не смог доказать, передается ли в ней подлинная история или сюжет является вымыслом с начала и до конца. Но, несмотря на такую неопределенность, специалисты сходились в том, что повесть является древнеегипетской «Илиадой», ибо рассказывалось в ней о битвах в чистом поле и под стенами городов, о поединках воинов с блистающими секирами, о боевых кораблях, таранящих врага, – словом, о войне героев. Сражались же ливийские князья двух кланов, с юго-востока и севера Дельты, но причиной разногласий была не женщина, как в Троянской войне, – женщин ливийцы ценили не так высоко, чтобы проливать из-за них кровь. Повод был другим. Одним из прародителей юго-восточного клана являлся некий Инар, о чьих деяниях папирус умалчивал, но были они, повидимому, знамениты – ведь этого Инара похоронили в роскошной гробнице в Гелиополе и почитали как самого достойного из предков. В его саркофаге, на груди мумии, лежала священная пектораль, ожерелье с диском и крыльями Солнца-Ра, залог процветания клана и его владений. Князья из Мендеса и других северных градов подкупили жреца, похитившего пектораль, что было святотатством в глазах богов и оскорблением для восточных владык. Они поднялись как один – Пемалхим из Гелиополя, Петхонс из Песопта, Улхени из Медума и другие – и, пылая гневом, двинулись под предводительством вождя Востока Пекрура в Мендес, в северные пределы. Типичная ситуация для эпохи, когда центральная власть слаба, и никто не мешает вцепиться противнику в глотку и вырезать печень. Фараон Петубаст, сидевший в Танисе, конечно, не поощрял таких усобиц, но, не имея реальной силы, сохранял нейтралитет. Впрочем, это не помешало его наследнику царевичу Анх-Хору биться на стороне мендесского клана.

Но не он стал великим героем той войны – эта честь выпала Пемалхиму из Гелиополя. Египтологи, трудившиеся над переводом папируса, сравнивали его с Ахиллом, и в том, что касалось битв, и мелких схваток, и персональных поединков, он Ахиллу не уступал. Его судьба за пределами повести оставалась неясной, да и сам я в точности не помнил конец сказания о сыновьях Инара. Однако, учитывая драчливость Пемы, подозревал, что в этой эпохе не задержусь.

Стоя в задумчивости на носу галеры, я всматривался в грязно-бурые речные воды и взвешивал все «pro» и «contra» своего воплощения. С одной стороны, выбор личностей исторического масштаба не приветствовался и даже мог считаться полным фиаско – ведь мы, наблюдатели из будущего, не имели никакого права продлять жизни гениев и героев, подменяя собой их личности. Ясно, что такое «продление» было бы фальшивым и противоречащим как этике, так и фактам истории. Но, с другой стороны, Пемалхим не являлся столь уж масштабной фигурой, чья жизнь исследована в подробностях, а я, как уже говорилось, не помнил всех деталей повести о сыновьях Инара. Значит, все, что я совершу, по принципу Ольгерда вполне закономерно; все это будет приписано Пеме и через пять или шесть столетий, в птолемеевские времена, послужит материалом для сказания.

Забавно! – думал я. Очутиться в теле древнего героя и, более того, попасть прямиком в легенду! Такого со мной еще не случалось. Жаль, что Павел не решился сопутствовать мне в этом погружении… Но, может быть, его отказ обусловлен законом причинности – ведь попади мы вместе в тело Пемалхима, мы могли бы творить чудеса! Читать мысли, возжигать огонь, командовать львами и леопардами… Кто знает, на что еще способен посланец Носферата!