Ливонская война

Жестока была расплата за самоуверенность, за обольщенность, за своё неразумие и короткое счастье, добытое ценой ослепления, свершённого над самим собой. Но не будь этой расплаты, не свершись над ним безжалостного суда его разума, принёсшего в душу сомнения, страх и отчаянье, он и сейчас бы лил восторженные слёзы под громогласные стенания колоколов и с умилением слушал бы велеречивое скучище поповских похвал и возблагодарений.

Слёзы, катившиеся сейчас по его лицу, были совсем иными слезами — не только отмщением ему самому за его прошлую слепоту, самоуверенность и слабость, но и последней толикой его расплаты за всё это. Это были последние слёзы его опрометчивой молодости, последняя слабость его окрепшей, победившей самое себя души. Слёзы же мятущейся совести ещё не родились в нём, не выгорчились, не высолонились, совесть ещё молчала в нём — немая, безропотная, соучастливая… Он знал, что ему предстоит начинать всё сначала, и он уже начал — Полоцк был началом! — и всё, что он теперь собирался делать и что уже сделал, — всё это было принято и освящено его совестью.

Иван стоял посреди площади, обессилевший от растерянности и истомы, слушал неумолкающее, безудержное «Многая лета!», растравившее толпу до яростной оголтелости, и плакал… Слёзы жгли ему щёки, он чувствовал, как их отрезвляющий огонь разжигает в нём злобную радость и торжество — торжество за свою победу над самим собой, над своей слабостью, над предательской обольстительностью лжи, которой он сам себя ослеплял, и ему хотелось прямо здесь, на площади, опуститься на колени, бить до изнеможения поклоны, креститься и кричать заместо молитвы: «Господи, как несчастен я был, как слеп и ничтожен в своей неразумной возносливости!.. И ты наказал меня, Господи!.. Враги торжествовали надо мной и над делами моими! И желания мои были похотливы и неразумны, и разум мой был расслаблен и немочен! Враги ублажали мои похоти лестью, славословили мне и курили фимиам, и разум мой был в их воле, и я ходил по их мысли! Я был жалок, грешен, преступен! Избранный тобой к великому, я погряз в ничтожном — в похоти, в себялюбии, в лести!.. Власть свою, тобой дарованную, я раздавал по чужим рукам и мнил, бедник, что добром и согласием с низкими я творю великое и правое! Но, Господи, ты зрел: добро моё было злом, преступным и страшным злом, ибо оно было слабым, бессильным и неразумным. А согласие моё с низкими было покорностью им. Деяния низких венчали меня, а не царский венец, что был предопределён мне тобой и который я с благоговением и гордостью возложил на себя. Возложил, Господи, но по слабодушию своему и слепоте разума своего осквернил я предопределение своё, и кара сошла на меня: нет в моих руках власти, нет торжества над врагами. Но я прозрел, Господи, прозрел, и разум мой, и воля моя обрели силу и крепость… И я клянусь тебе, Господи, клянусь: не отступлю! Не отступлю, Господи! Не отступлю!»

Ему хотелось крикнуть это слово на всю площадь, на всю Москву, крикнуть зло и радостно, и так громко, чтоб заглушить оголтелую радость толпы и содрогнуть её беспощадностью своей клятвы, но вместо этого он тихо, совсем тихо вымолвил:

— Слава Богу, святые отцы, что дарован нам час сей, радость его великая и торжество! Слава Господу, что вернул нас невредимыми в дом наш и дни наши наполнил благополучием. Да не оставит он нас и впредь! — Иван быстро перекрестился, смахнул со щеки последнюю слезу и, стараясь не торопить шага, пошёл через площадь узким проходом, ещё сохранявшимся между церковью и рядом бояр, выстроившихся справа от церкви.

От паперти, опережая Ивана, двинулись по проходу с крестами, хоругвями и иконами монахи. Над площадью взвился яростный зык Ивашкиного голоса, затянувшего «Казанское знамение».

Иван приостановился перед папертью, послушал Ивашку… Ивашка, зажмурив от натуги глаза, трубил в небо победную песнь его, Ивановой, молодости — молодости, которую он проклял и презрел и сегодня, сейчас, здесь, на площади, бросил себе под ноги и переступил через неё, как через поверженного врага.