Ливонская война

— Красно речёшь, боярин! — Иван попробовал улыбнуться, но улыбка не получилась — лицо его судорожно дрогнуло, перекосилось, как от боли, и осталось таким — перекошенным, болезненным… Страшило это лицо — и отвращало. — И как вразумительно! — Иван ещё сдерживал себя, и голос его, хоть и гневный, был ровен, насмешлив, ехиден. — Господи, бедник я!.. Не разумел, что доброхоты вкруг меня… Поборники государского благополучия… Хранители истины, питающей их синклитскую мудрость, коей они хотят поделиться со мной… Дабы я, от прегордого своего самовольства, царства своего не порушил, подобно неразумному Ровоаму. Что же мы, Ноевы потомки, библейских царей наследники, лише одно негодное от них унаследовали? И разве все беды и несчастья израилевы стались лише от их прегордых и самовольных царей? И почто Давида и Ровоама приводите, а об Моисее и Исусе Навине не поминаете, о Соломоне молчите?!

Иван отстранился от стола, гордо, величественно выпрямился и так же величественно возложил руки на подлокотники трона. И вот сейчас, без парчового кабата, без золотых барм и царского венца, в шутовском одеянии скомороха он более всего был похож на царя.

— От Моисея рождаемся на царство Божьим произволением, — сказал он глухо, но по-прежнему гневно, — наставленные мудростью государскою и провидением. — Острая осознанность своего величия слышалась в гневной приглушённости его голоса. — Не посошок слепца вкладывает Господь нам, помазанникам своим, — скифетр! И токмо Господь наш советник! Исайя-пророк речёт: «Тако глаголет Господь: я ставлю царей, ибо они священны, и я руковожу ими!»

— Пусть царь и почтён царством, однако не может он получить от Бога всех дарований, — по-прежнему мягко сказал Кашин, — и должен он искать совета у ближних советников своих.

— Дед твой мудр и разумен презело был, однако же не гнушался совета ближних своих, — поспешил присказать и Немой, — и сколько подвигов свершил он благодаря сему…

У Ивана злобно дрогнули ноздри, глаза стали совсем невидимыми.

— Чтобы советовать государю, как ему лучше царство своё держать, и чтобы государь внимал тем советам, надобно и сердцем, и помыслами, и тщанием едиными с ним быть, — сказал он просто, рассудительно. — А у вас?! — Голос его презрительно напрягся. — У вас и в мыслях, и в душе — противное! Как во времена израилевы вместо крещения потребно было обрезание, так и вам вместо царского владения потребно самовольство. Вы не токмо не хотите быть мне подвластны и послушны, но хотите и мною владеть, и всю власть с меня снять, как было уже! Я был государь токмо на словах, а на деле ничем не владел! Так сие ли противно разуму — не хотеть быть обладаемому подовластными? Что Давида и Ровоама безумства приводите? Что Израиль мне поминаете? Сами вспомните, как в Израиле некоторые, согласившись с Авимелехом, от наложницы Гедеоновой рождённым, перебили семьдесят законных сыновей Гедеоновых и воцарили Авимелеха, так и вы собацким изменным обычаем хотели в царстве царей достойных истребить и воцарить дальнего родственника, хоть и не от наложницы рождённого! Так-то вы доброхотны, так-то вы душу за меня полагаете, что, подобно Ироду, грудного младенца хотели погубить, смертию света сего лишить и воцарить вместо него чужого? Так-то вы душу за меня полагаете? Вы от прародителей своих привыкли измену чинить! — крикнул Иван до срыва голоса и вдруг смолк, как будто неожиданно лишился дара речи.

Федька подал ему чашу — он стал пить вино жадными, большими глотками… Дышал тяжело, ожесточённо, раздувая ноздри и вздрагивая при каждом глотке, словно вместе с вином заглатывал в себя свою яростно рвущуюся наружу боль, свою ненависть, и отчаянье, и страх — страх перед самим собой, перед своей злобой и яростью, с которыми уже почти не мог справиться.

— Что старое поминать? — сказал Немой. — В том уж мы давно рассужены…

— Старое?! — захлебнулся Иван. Чаша полетела на стол, обрызгав вином белый шёлк скатерти. Взгляд Ивана невольно задержался на алых, медленно расплывающихся пятнах. Он с суеверным ужасом, не имея уже сил отвести взор от этих багровых растеков, вжался в спинку трона, лицо его стало холодновато-бледным, вздыбившийся мох, как иней, тонко покрыл щёки.

— Повелеть переменить обрусец? — склонившись к нему, тихо спросил Федька.

— Сгинь! — яростно бросил Иван и резко поднялся с трона: видеть эти пятна он всё-таки не мог. Бог весть что привиделось ему в них, но они как-то враз отрезвили его — и от хмеля, и от злобы… Он подошёл к краю помоста, чтоб быть поближе к боярскому столу, убийственно спокойно проговорил: