Ливонский поход Ивана Грозного

Перед Поляками он хвалил Иоанна, заявляя, что в нем нет совсем той жестокости, о которой толкуют люди, и удивлялся тому порядку, который господствует у него в войске, ставя таким образом в упрек Баториевым воинам неурядицы, происходившие в их лагере[906]. Баторию он указывал на его неудачи, убеждая его покориться воле Господней и поспешить заключить почетный мир, пока это еще возможно[907]. В письмах к Иоанну папский легат рисовал положение царя самыми мрачными красками. На театре войны храмы разрушены или обращены в конюшни, святые образа преданы пламени или поруганию; всюду валяются человеческие трупы, господствует грабеж и насилие; опустошенные поля заглохли и покрываются уже лесом[908]. Вместе с тем он вопреки истине изображал силы Батория в превосходном состоянии, стараясь таким образом запугать Иоанна. Царь едва ли верил иезуиту, потому что от своих гонцов он получал об этих силах совершенно иные известия[909].

Подобного рода тактика лишила Поссевина совершенно доверия с той и другой стороны. Поляки подозревали, что австрийский двор прислал его к Баторию с целью выведать положение дел в Речи Посполитой и причинить вред ее интересам. Замойский прямо возненавидел легата, называя его человеком превратнейшим в мире и давая ему иные нелестные эпитеты[910].

Не верили Поссевину и Русские. Послы Иоанна обвиняли его в пристрастии. «А стоит, государь, Антоней, – так писали они царю, – с королевы стороны, говорит с литовскими послы на съезды в одни речи»[911].

Все это сообщило роли Поссевина особенный характер. Он явился не третейским судьею, на решение которого отдают предмет спора и приговору которого охотно подчиняются, а лишь примирителем тех столкновений, которые возникали в течение переговоров.

Последние открылись 13-го декабря, но Поссевин встретился с московскими послами раньше и начал сейчас же говорить с ними об условиях мира.

Заявление Поссевина о том, что Баторий требует всей Ливонии, вызвало со стороны послов замечание о чрезмерности этих требований. Они утверждали, что Ливония с сотворения мира принадлежала московским государям и что уступка всей страны невозможна. Баторий должен удовольствоваться только частью ее, ибо ему не добиться того, чего он требует. В Пскове запасов на пятнадцать лет, и ему не взять этой крепости. Войско у короля наемное, служит из-за денег, а казна его истощается. Пусть поэтому берет то, что ему предлагалось, потому что потом может не получить и той доли Ливонии, которая ему теперь уступается. Поссевин старался разубедить Русских в том, что их утверждения основательны, но безуспешно. Вследствие этого у него зародилось сомнение относительно возможности примирения сторон, если Баторий будет настаивать на уступке всей Ливонии. Так как король заявлял, что это – условие, которое поставил ему сейм, давая ему средства на ведение войны, то Поссевин попробовал предложить Баторию отдать этот вопрос на разрешение сейма[912]. Это предложение возмутило Замойского: ему показалось, что Поссевин собирается отстаивать интересы московского царя, лишь бы только склонить его к унии с католической церковью. «Хотят укротить волка, а стригут между тем овцу», – заметил по этому поводу польский канцлер. Он увещевал своих послов не отступать ни на йоту от данной им инструкции и требовать безусловно всей Ливонии. Иоанн, по его мнению, принужден будет уступить се, потому что находится в критическом положении: Шведы взяли уже Нарву, добывают Вейсенштейн, теснят осадой Пернов, Псков при малейшей выдержке со стороны Поляков и Литовцев скоро перейдет в их руки. Вследствие всего этого теперь самый удобный момент добиваться приобретения того, из-за чего была начата война[913].

В таком настроении приступали враждующие стороны к переговорам о мире: та и другая сторона рассчитывала на стесненные обстоятельства противоположной и надеялась при помощи их добиться своего. Исход, следовательно, переговоров зависел от выдержки противников, от того, кто кого в этом отношения пересилит. Поэтому можно было предвидеть, что переговоры будут тянуться долго. Действительно, все так и случилось.

Местность, куда съехались послы для совещаний, была до такой степени опустошена огнем и мечом, что нельзя было найти даже кола, чтобы привязать лошадей[914].

Послы собирались на заседания в жалкой хижине самого примитивного устройства: дым из печи выходил через двери и окна, и сажа падала на платье находившихся в ней. Съестных припасов негде было достать и приходилось довольствоваться теми, которые были привезены. Московские послы запаслись всем в изобилии, но посольство Батория страдало от недостатка в пище. К тому же Русские и поселились не в Яме Запольском, а поудобнее, вблизи его, в Киверовой Горе.

Столкновение между сторонами произошло уже на первом заседании по поводу посольских полномочий. Московские послы имели обыкновенную верительную грамоту, свидетельствовавшую только о том, что они посланы на съезд для заключения мира и что имеют право говорить и вершить дела от имени царя[915].