Ливонское зерцало

— Здесь ещё послание от отца моего — Ульриха Аттендорна. На словах велено передать вам, комтур, заверение, что крепость Радбург останется крепостью, пока жив в ней будет хотя бы один рыцарь, пока хотя бы один кнехт будет стоять в воротах.

Фюрстенберг, кивнув, взял у них грамоты и сел за столик. Сломил одну печать, сломил другую. Прочитал грамоты, подслеповато щурясь и слегка поворачивая их к свету.

— Что ж, господа! Послания эти скорее не ко мне, ведающему делами комтурии, а к магистру Кетлеру. Оба эти послания я велю завтра же отправить к новому ландмейстеру с нарочным. Но со своей стороны могу уже дать предположительный ответ почтенному другу моему комтуру Аттендорну: вряд ли у Кетлера найдутся лишние деньги, как и лишние рыцари и ландскнехты.

Он сидел в раздумии некоторое время, поглядывая на гостей; потом спросил, обращаясь к Удо:

— Вот вы сказали, мой юный друг, пока жив хоть один рыцарь, пока хоть один кнехт будет стоять в воротах Радбурга... В вас нет сомнений, что мы одержим верх в этой войне? У вас крепка уверенность в сердце, что мы в конце концов взгреем московского Ивана и вернём наши, захваченные им, земли?

— Ни малейшего сомнения, господин ландмейстер! — Удо даже встал, чтобы продемонстрировать свою решимость сражаться и победить. — Мы одолеем врага и восстановим Ливонию в прежних границах.

— Вы сидите, сидите, — грустно улыбнулся Фюрстенберг. — Мне приятен ваш порыв, вызывает уважение ваша уверенность. Но это всего лишь чувства. Юношеские высокие чувства. А есть, замечу вам, расчёты. Есть основания, на коих зиждятся мои сомнения. И эти основания никак нельзя не принимать во внимание. Ливония не готова к тяжёлой, продолжительной войне. Московский царь всё хорошо подгадал: ударил, когда увидел, что Ливония слаба, — теперь Фюрстенберг обратился к Николаусу. — Вот вы, молодой человек, вы из купцов полоцких!.. Вы хорошо должны знать, сколь ослабли ливонские деньги.

Николаус кивнул, но не проронил ни слова.

Комтур Феллина продолжал:

— Ливонским деньгам давно нет доверия в мире, ибо в нашем серебре больше меди, чем серебра[70]. А о золоте и говорить не приходится. Где оно? Где то эстонское золото — eesti kuld, — о котором веками горюют эстонцы и из-за которого обвиняют нас, будто мы отняли и спрятали его? В Гамбурге и Любеке, в Штральзунде и Данциге при виде наших денег давно ухмыляются; а если уронят, ленятся поднимать... Сколь доблестны мы бы ни были, мы не можем с такими деньгами успешно противостоять сильному врагу. Нужно покупать оружие и порох, нужно заказывать надёжные доспехи, нужно отливать пушки, нужно платить наёмным воинам... Я разочарую вас, юные господа: вы полагали, конечно, что война — это храбрость и подвиги, самоотверженность и честь, победы, славные в веках... но нет, война — это деньги, деньги, деньги... презренные деньги.

Фюрстенберг хорошо знал, о чём говорил.

— Прошли времена, когда мы могли назвать любимую Ливонию процветающим отечеством. Когда я думаю о родине своей, я чувствую себя запертым в тесном чулане... — он покачал головой. — Нет согласия во власти. Слишком много появилось тех, кто считает себя достойным высокой власти и примеряется к ней. Архиепископ зачастую не знает, что думает магистр, что делает магистр. И приказы их противоречат друг другу, как если бы духовная и светская власть преследовали разные цели. Откуда же тогда взяться согласию в войсках?.. Русские сражаются дружно. Они крепки подчинением своим воеводам. Именно поэтому русским удаётся изо дня в день набивать ливонским богатством свои роскошные восточные шатры. Наши же войска — полный разброд.

Но горше всего Фюрстенберг сетовал на отсутствие единства в вере:

— Очень многие разочарованы в вере. И открыто об этом говорят. Увы, в вере нет единства: в одной земле, в нашем, некогда благополучном, процветающем Остзейском краю и монастыри стоят, оплоты католичества, и распространяется учение Мартина Лютера — благочестивое, согласен, учение, но подрывающее привычные устои веры, устраняющее важнейший объединяющий нас принцип — принцип служения Папе. Разочарование в вере, из коего произрастают отсутствие веры и желание протестовать, ещё более ослабляет Ливонию. Вы понимаете, о чём я говорю, молодые люди?

Удо и Николаус кивнули.

Глядя на распятие, стоящее на столе, Фюрстенберг перекрестился: