Лизаветина загадка

– Я позвоню, – сказала она перед тем, как сесть в вагон. Гриша прижался к ней, быстро поцеловал, поднял за ней чемодан. Уже в поезде она обернулась и махнула ему, на секунду оторвав руку от чемодана, и этот ее жест, торопливый, почти машинальный, ничего не значащий, вдруг обдал его такой болью, что он пошатнулся. Он держался, когда она стояла с ним на перроне, чужая, отказывающая ему в последних прощальных обещаниях, и когда она не пожелала сказать, скоро ли он увидит ее, отделываясь этим неопределенным «я позвоню», и когда молча положила в сумочку кольцо, не спросив, что значит его подарок, но этот ее жест вынести не мог. Все кончено, откуда-то понял он. Сквозь слепящее солнцем окно еще можно было различить ее, идущую по вагону и усаживающуюся в кресло, он жадно ловил глазами каждое движение там, за стеклом, и видел, как она убрала внутрь ручку чемодана, как взяла в руки сумку, собираясь поднять ее на верхнюю полку, как повернулась и сказала что-то какому-то попугаю в зеленом пиджаке, который схватил ее сумку и закинул наверх. Все это лишь убеждало Гришу в том, что ничего уже не поправить. То, что было между ними, разорвалось, разъединилось, кончилось. Тем временем «Фречча Росса» закончил загружать пассажиров, проворно сомкнул двери и двинулся в путь – остановка здесь длилась всего девять минут. Девять минут, и мимо Гриши замелькали окна, заколотили колеса. Потом вдруг все оборвалось, один только хвост побежал от него, виляя и как будто дразня – не догонишь, не догонишь! В который раз он стоял и смотрел, как проклятый поезд мчится прочь, унося от него Марианну. Еще какие-то секунды, и ничего не осталось, кроме пустых железнодорожных путей. Объявили следующий состав, потом другой. Поезда трогались и уходили на глазах у оторопелого Гриши. Кроссовки у него словно приклеились к платформе. Лицо Марианны давно растаяло вдали, а он все не уходил, смотрел в точку за горизонтом, сам не зная, что он собирался там разглядеть. Еще не было и двенадцати. День только начинался.

После удара Гриша ничего не соображал. Так было и на ринге – он слышал гонг, а все, что после, происходило как будто во сне и как будто не с ним. Тело само уворачивалось от ударов, и руки сами знали, куда бить. Ватная тишина, стоявшая в ушах, не пропускала к нему ни звука. Вот и сейчас он стоял с чумной головой, из тумана всплывало лицо Марианны, медленно и беззвучно открывающее рот и глядящее на него огромными глазами. Что она говорит ему? Он ничего не понимал.

Со скрежетом раздвинулись стулья. Послышались голоса. Он начал приходить в себя. Увидел бармена, прибежавшего на шум, и девушку-официантку, склонившуюся над телом. У них испуганные лица, встревоженные голоса. Он посмотрел на Марианну, она отвернулась от него с досадой – что ты наделал?!

Флоренция померкла. С утра затянутая паутиной душного тумана, к обеду она съежилась, почернела. За облаками заклокотало, послышались грозовые толчки. Воздух сжался, задрожал и взорвался обильным разухабистым дождем, вмиг залившим улицы потоками воды. Гриша пережидал ливень в арке старинного здания – наверняка какого-нибудь музея. Голова у него была как пустое ведро, по которому молотками долбит дождь, а в ушах все еще стоит рвущий душу гудок миланского состава. Прошло два дня с тех пор, как уехала Марианна, а он все еще ничего не понимал. Вместе они или нет? Стоит ли и дальше ждать ее звонка? Собираться ему в Милан? Или забыть об этом? Что значило кольцо, которое он отдал ей? Делал он тем самым предложение, как собирался? Догадалась ли об этом Марианна, ведь он не сказал ни слова? Или приняла это как прощальный подарок? Разве то, что было во Фьезоле, не значило для нее то же, что для него? Тогда почему она была такой чужой там, на вокзале? Как она могла так измениться?