Locus Solus

Когда пришло известие о вступлении Наполеона в Москву, операция покраски постигла и Россию, после чего вся Европа приняла пурпурный цвет государства-властителя. Тщеславный Кассиньоль, глядя на одинаковый цвет этой части мира, лишенной границ, переименовал свое заведение в «Гостиницу французской Европы». Но победы сменились поражениями, и ему пришлось вернуться к прежнему названию гостиницы, хотя карту он перекрашивать не пожелал, оставив ее как ценное и многозначительное воспоминание об апогее наполеоновской эпохи.

При последнем ремонте здания легендарный фонарь был бережно водружен на прежнее место, так как его история, переходившая все это время из уст в уста, служила надежной рекламой гостинице.

В день прибытия в гостиницу Эзельфельда, разумеется, заметила неприятный для себя красный фонарь и с тех пор, проходя мимо, лишь отводила от него взгляд. И вот теперь освещенная ярким лучом солнца, проникавшим через широкий навес над входом, Европа неожиданно отразилась в лунке ее ногтя. Уже и без того переволновавшаяся молодая женщина оказалась как бы загипнотизированной этим сверкающим красным пятном, характерную форму которого нельзя было не узнать, несмотря на то, что в нем запад и восток поменялись местами.

Не в силах двинуться с места, охваченная ужасом, она произнесла бесцветным голосом, инстинктивно, под влиянием места, в котором находилась, выбрав французский язык, которым владела, как своим родным:

— В лунке… вся Европа… красная… вся Европа…

Тугой на ухо престарелый Казимир не расслышал ее. Не узрев в том, что происходит рядом с ним, ничего необычного, он бросился было поднимать упавшие письмо и чайную розу, но негнущаяся спина старика не позволила ему наклониться до земли, и тогда он громким голосом позвал на помощь грума лорда Эксли. Надо сказать, что очень давно, еще подростком, Казимир служил «казачком» или, как тогда говорили «тигром», у одного из парижских денди романтической эпохи и навсегда сохранил привычку, обращаясь к слугам юного возраста, окликать их именно этим, давно уже вышедшим из употребления словом, на которое ему самому пришлось в свое время столько раз откликаться.

Итак, указывая пальцем на землю и глядя на молодого слугу, он громко крикнул ему: «Тигр!» Повиновавшись скорее взгляду и жесту, нежели оклику, не имевшему для него смысла, грум отбежал от лошадей, поднял цветок и конверт и подал их леди Эзельфельде. Она же, находясь под воздействием охватившего ее болезненного гипноза, с содроганием услышала громкий возглас Казимира, прозвучавший для нее как предупреждение об опасности, и впала в галлюцинацию, видя перед собой, как о том свидетельствовали ее растерянные жесты и слова, произносимые по-французски, своего отца, отбивающегося от тигра, некогда вцепившегося ему в горло.

После трех, испытанных одно за другим потрясений кровавое видение самого происшествия, ставшего причиной ее психической слабости, довершило участь несчастной. Она стала с этого момента проявлять признаки полного безумия и прежде всего не узнала Олбэна, охваченного беспокойством и тут же подбежавшего к жене, чтобы тихонько отвести ее в их апартаменты, оставив лошадей на Амброза.

С этого дня состояние Эзельфельды постоянно ухудшалось. Она жила, как в бреду, и все ей виделось окрашенным в кроваво-красный цвет. Ее перевезли в Париж, и приглашенный к ней крупный специалист, подробно введенный в курс дела Олбэном, определил причину особой формы ее душевного расстройства. Попавшее в минуту острого потрясения на почву, уже давно ставшую опасной в некоторых отношениях, злополучное красное пятно, отразившееся в солнечном луче от ногтя, своими очертаниями вызвало в уже болезненном воображении Эзельфельды видение огромной по размерам Европы, полностью окрашенной в красный цвет. Вступив на эту опасную, ведущую в пропасть тропку и впав несколькими мгновениями позже в безумие, она сама мгновенно преодолела ряд усугубляющих ее состояние этапов вплоть до того момента, когда весь мир принял в ее глазах красную окраску.

В сочетании с ее «краснофобией» такое полнейшее обобщенное восприятие цвета, столь болезненно ассоциировавшегося для нее с мыслью о крови, превратило ее жизнь в вечный ад. Ни одно из применявшихся лечебных средств не давало пользы, и подорванная невыносимыми муками бедная женщина вконец ослабла и умерла.

Убитый горем Олбэн не переставая думал о той страшной роли, которую сыграли в роковой момент этой трагедии сила и яркость оказавшего гипнотическое воздействие отражения, и проникся ненавистью к полировщику ногтей, чье изобретение фактически было главной причиной несчастья.

Теперь мертвая Эзельфельда снова повторяла свой трагический, ранящий душу выход, приведший к внезапной потере ею разума.