Лога

— Пойдем, Игнатий Терентьевич, — предложил наконец Кузьмич, — в кои-то веки набежал... Милости прошу в гости, чаечком тебя попотчую. Тут и без нас с тобой догорит. Глаза б мои не глядели.

Гравийной почерневшей дорожкой направился он к теплушке-вагончику, мимо электрощита, мимо площадки с ревущим насосом, мимо громадной серебристой цистерны, гулко отражавшей и усиливающей звуки.

— Экая страсть! — оглядывал цистерну Игнатий, он впервые так близко оказался около булита. — Собираете, что ли, в нее?

— Сбираем. Из скважин сюда поступает. Две откачки в день приходится делать. Двести с лишним тонн получается... А таких установок знаешь сколько в районе?.. А по области? А в Советском Союзе?.. Вот и считай, сколько мы гребем нефти.

— Гребем-то, гребем... А что будет, когда всю выгребем?

— Ученые говорят — надолго хватит, а там что-нибудь и придумают, чем дальше поить технику.

— И глубоко здесь просверлено?

— Километра два... два с половиной.

— Господи! — старался представить эту двухкилометровую глубину Игнатий: в колодец заглядываешь — всего каких-нибудь десяток метров — и то в животе холодеет, а тут два километра... — Что ж в земле-то пустота остается?

— Здесь еще то ли будет, — сказал свое Кузьмич, — когда все пробуренные скважины задействуют. Не четыре качалки будет, а двенадцать. Рацию нам поставят, еще операторов наймут. Дежурить круглосуточно заставят, не только днем. Где вот только людей наберутся?

Они вошли в вагончик, пропахший, как и все на установке, нефтью.

— Рассупонивайся, Игнатий Терентьевич. Тепло здесь.

Поставив в угол топор, повесив на гвоздь у двери фуфайку и фуражку, Игнатий примостился на краешке скрипучей, расшатанной, двухъярусной кровати. Постели — одни матрацы. Матрац нижнего яруса скатан и заброшен наверх.

В вагончике пусто и гулко: стол, накрытый пожелтевшими газетами, тумбочка с выдвинутым ящиком, два толстых березовых чурбака вместо табуреток, широкая лавка вдоль стены. На лавке все хозяйство операторов: ведра, посуда, электроплитка и чайник. Напротив окошка, на лавке же, пощелкивает какой-то прибор.

— Эта штука зачем?

— Считает. Счетчик это... — Кузьмич посмотрел на часы. — Вторую откачку скоро закончу.

Он взял ведро, сходил с ним куда-то, принес воды, наполнил чайник и поставил на плитку.

— Водичку-то где берешь?

— Бьет тут родничок поблизости. Уж я его берегу, берегу.

Кузьмич опять посмотрел на часы, сел, не снимая плаща и шапки, на чурбак возле счетчика.

— Так. Ну и дальше... — возобновил прерванный разговор Игнатий. — Что с лесом-то, с землей, с речками будет, когда вы повсюду качалок наставите?

— Задай вопрос полегче, Терентьевич.

— Вот... у нас завсегда так. Одно начинаем, другое бросаем. В деревнях ведь что учинили — скотины много не держи, больших огородов не разводи, на центральную усадьбу переселяйся... Ну и подался народ на все стороны. Сейчас спохватились, ан поздно уже — уходят и уходят люди. И попробуй останови их... Попробуй скоро-то подними хозяйство. На одной механизации далеко не уедешь.

— Все верно говоришь, — согласился Кузьмич. — Наш леспромхоз взять — та же петрушка получается. Сорок с лишним лет пластали, пластали леса, оглянулись — одни недорубы остались. А раз недорубы только — такие и заготовки, такие и заработки. Сам знаешь, в каких они местах, недорубы-то, как тяжко в логах работать... И хоть лес там еще есть — дело, однако, усыхать начало. Кому охота вкалывать за здорово живешь?

— Бросьте вы эти недорубы, птице и зверю негде плодиться.

— Я тоже так считаю. Но сверху одно толкуют: все равно, мол, лес перестойный, все равно гниет, а государству древесина нужна.

— Сказывают, директора в леспромхозе сменили. Сам удрал али как?

— Сам не сам, без разницы... сменился директор. А порядка одинаково нет. Раньше нужно было заботиться: посадками как следует заниматься, лесосеки хорошо вырубать, а не хватать лишь лакомые кусочки. Сегодня, глядишь бы, в одном конце рубили, в другом бы — новый лес поднимался... И куда спешим, куда несемся? Самих себя обогнать хотим?.. Полно, конечно, у нас добра, страна-то ой-ей какая. Но ведь всякое добро конец имеет, если о нем ладом не беспокоиться.

Разговаривая, Кузьмич все посматривал на часы, на счетчик. Вот стрелка прибора заволновалась, запрыгала. Кузьмич поднялся, сказал Игнатию:

— Я только насос отключу.

В окошко было видно, как он подошел к электрощиту, нажал какую-то кнопку, насос тут же захлебнулся, смолк, слышно стало лишь слабое потрескивание совсем опавшего огня. Кузьмич что-то там еще поделал на бетонной площадке и вернулся обратно.

— Что, Игнатий Терентьевич, без ружья ходишь? — спросил он за чаем. Оба сидели распаренные, ублаженные, подливая и подливая в кружки. — Осень ведь... рябчишки поют, глухари кое-где взлетают.

— Не до ружья сейчас, отошло времечко, — вздохнул Игнатий, — себя едва ношу. Я было совсем обезножил, два года почти никуда не выходил. За хлебцем в магазин только да водички из колодца принести.

— Слышал, слышал... говорил кто-то.