Логово Льва. Забытые рассказы

Здесь, по законам реалистического повествования, я должен нарисовать портреты молодых людей, причем такие, чтобы читатель их увидел «как живыми» и смог бы различать, где тот, где другой. Это я и собирался сделать, пока вдруг не столкнулся с неожиданной трудностью.

Дело в том, что Ушаков и Ожегов были совершенно неразличимы. Они были молодым человеком лет двадцати-тридцати в замшевом пиджаке, чуть выше среднего роста, а точнее, сто восемьдесят один, волосы у них были каштановые, пробор левый, нос прямой, характер у них был ровный, но с некоторой склонностью к унынию, мировоззрение у них отсутствовало, но присутствовала серьезная начитанность, короче, они были молодым человеком без особых примет, совсем не двойники, отнюдь нет, на взгляд их можно было легко отличить друг от друга, и их, конечно, отличали все без какого-либо труда, но описать это различие не смог бы даже Иван Сергеевич Тургенев.

– Это тот, который молньями мерцающий? – спросил Ушаков про Машук.

– Он самый, – важничал Ожегов.

– И Михаил Юрьевич, значит… где-то там…

– Да, погиб.

Молодые люди помолчали.

– Рванем туда?

– Немедленно.

Через некоторое время они оказались на месте дуэли, и серый сквозной кустарник, путаница кустарника, и склон невысокой горы, и весенний воздух, который был – о, да, о, да! – по-прежнему «чист и свеж, как поцелуй ребенка», заставили их прекратить легкомысленную трескотню. Они замолчали и отвернулись друг от друга, и Ушаков вдруг отмерил шесть шагов, желая воочию убедиться, что значит это страшное расстояние. Отмерив шесть шагов, он обернулся и увидел, что Ожегов находится от него на расстоянии вдвое большем: Ожегов тоже втайне отмерял и сейчас, стоя вполоборота, испуганно смотрел на Ушакова, тоже полуповернутого к нему. Их разделяли двенадцать (не шесть) шагов. Их, двух московских пустословов. Они смущенно хихикнули, отвлеклись взглядом в небеса, как будто они не отмеряли этих шагов, а разошлись так, случайно, ибо, сами посудите, оказались они друг перед другом в довольно странной позиции.

Где играют патефоны, где улыбки на устах.

Короче говоря, эти двенадцать шагов остались между ними, как секрет, который никогда не выплывет на поверхность.

Они вновь заговорили о дуэли, о том, сидел ли кто-нибудь в кустах и какое настроение было у Лермонтова в то утро, и так далее.

Да-да, вот это интересно – для русского интеллигента тема дуэли Лермонтова – бесконечная и бесконечно волнующая. Как-то раз при мне два писателя чуть не подрались, споря о том, на какой лошади приехал поэт к этому месту. Один, опираясь на свидетельства очевидцев, утверждал, что на вороной, другой с жаром доказывал, что на рыжей.

– Я это вижу! – кричал он. – Вижу собственными глазами. Он спрыгнул с седла и стал отряхивать рыжие волосы лошади, приставшие к его белым лосинам.

Хорошо, крепко спорили писатели, и писатели были оба хорошие.

В дальнейшем Ушаков и Ожегов оказались в Кисловодске.

Они спустились к источнику, встали в подвижную очередь, выпили по стакану отвратительно теплого нарзана, с ужасом подумали о химических процессах внутри организма и поняли, что час пробил.

В винном погребке № 11 (филиале гастронома № 16) уже началось братание. Красивый черноусый мужчина встретил молодых людей пением:

Нам каждый гость дарован Богом,
Какой бы ни был он среды.
И даже в рубище убогом…
Алаверды, алаверды!

Когда они выскочили из погребка, астрономический синий ветер раскачивал голые ветви, струился нарзан, попукивали автомобили. И Ушаков, приблизив заплаканное лицо к заплаканному лицу Ожегова, срывающимся шепотом спросил:

– Кто мы – фишки или великие?

– Нализаться-то нализались, но где ночевать?

В уютных окнах санаториев синели ночники, шумела ветреная ночь, и что-то капало с небес. Быть может, одинокие дождинки летели с белых, вдаль бегущих туч. Тучи бежали на ночлег – в горы.

– Завтра и мы рванем в горы, – бодрясь, сказал Ожегов.

– Высоко, там в горах… – пробормотал Ушаков.

– Но где ночевать?

В гостиницы их не пускали. Ушаков остановился у витрины мебельного магазина.

– Может быть, купим кровать?

– Богатая идея.

В освещенном роскошестве мебельного магазина сидел с очками на носу ночной сторож.

– В самом деле, давай купим кровать. У тебя дома есть кровать?

– У меня кресло-кровать.

– А у меня буфет-кровать. Пятнадцать минут работы – и буфет превращается в кровать. Над головой тещин сервиз…

– Я всю жизнь мечтаю о подлинной кровати, о подлинной, а не мнимой.

– И я. Давай купим кровать как памятник. Кровать навсегда. Чтобы что-нибудь после нас осталось…

Сторож без всякого недоумения продал им металлическую кровать, из которой можно было по крайней мере сделать полтрактора, пятьсот утюгов, три тысячи ложек, а стоила она всего 20 рублей 8 копеек.

– Уцененная вещь, – пояснил сторож. – Не понимают нынешние… баре стали… Финскую им подавай, венгерскую… стиль… а хорошая вещь уж восьмой год стоит.