Голубев с приветливой улыбкой поднял правую руку с отогнутым большим пальцем, как опытный автостопщик. С нескрываемым разочарованием смотрел он, как БТР свернул на другую улицу, вскоре урчание его двигателя затихло, а Голубев все не мог сойти с места, точно, если он сделает хоть шаг, растает последняя надежда доехать до позиций.
— Ну вот всегда так, — только и смог вымолвить он.
— Не расстраивайся, — сказал Луцкий.
— Я не расстраиваюсь. Ну конечно, здесь-то они все уже сняли. Теперь другие улицы снимать будут.
— Все они одинаковые.
— Я не видел. Не знаю.
— Останься. Посмотри.
— Нет. Не хочу. Лучше домой. Вот только здесь оставить бы что-нибудь на память, — протянул мечтательно Голубев.
— Выбей на постаменте какую-нибудь надпись, — нашелся «чистильщик», или нарисуй.
— Это не оригинально. Э, голова совсем не работает. Ну ладно, обойдусь без вечной славы.
— Насчет славы, то всем медали наверняка дадут, — предположил Кудимов.
— Звезд на погоны и грудь слетит много. Тебе наверняка майора наконец-то дадут, а, капитан? — подхватил Голубев.
— За это село вряд ли. Никаких геройских подвигов, за исключением боксерского поединка, который нокаутом ты выиграл, за нами не значится, Кондратьев посмотрел на Голубева, помолчал. — Да-а-а… Так бывает только раз в жизни. Да что я говорю, такое вообще больше никогда не повторится. Никогда. Никто не попадет в такую ловушку. Грустно, что все прошло… а звезды и звания химикам надо давать.
Начинало припекать. Они почти не замечали ни улиц, ни домов, мимо которых проходили. Впрочем, большинство из них скрывалось за высокими заборами, из-за которых выглядывали лишь верхушки крыш, точно жители враждовали друг с другом и готовили свои дома и садовые участки к осадам со стороны соседей.
— Голубев, кто в хит-парадах сейчас лидирует? — спросил Кондратьев.
— На этой неделе — не знаю, а на прошлой — группа «Стрекозы» с композицией «Я тебя разлюбила».
— Фу-у-у. Напой.
— Да мне медведь на ухо наступил.
— В госпиталь, что ли, хочешь отпроситься, травму лечить?
— Нет.
— Ты не на экзамене в музыкальной школе. Не ломайся.
— Хорошо.
Голубев немного подумал, вспоминая мотив и слова, а потом запел. Хотя слово это плохо подходило к тому, что и как он воспроизводил, скорее завыл что-то, что песней никак нельзя было назвать. Какой-то речитатив, будто он читал очень плохое стихотворение и, понимая, насколько оно слабое, старался прочитать его побыстрее, чтобы поменьше позориться, а слушателям — лучше бы побыстрее заткнуть уши ладонями или ватными тампонами.
— Все. Молодец, — остановил его Кондратьев. Он вспомнил эту песню, не всю, а пару куплетов и припев, и думал, что уже не забудет их до лагеря.
— Не понравилось?
— Напротив. Ты исполняешь гораздо лучше первоисточника. Очень оригинальная трактовка.
— Издеваешься?
Кондратьеву было интересно, сколько же раз он успеет воспроизвести эту песню. Удержать в голове одновременно и цифры и мотив он не смог и поэтому быстро сбился со счета. Но песня эта прилипла к нему, как пиявка, и ползала в голове, как он ни старался избавиться от нее. Надо отыскать радиста Егеева и поставить в его магнитофон вместо речи полевого командира какой-нибудь более приятный шлягер. Хорошие мысли всегда приходят слишком поздно. Просить Голубева вновь что-нибудь спеть Кондратьев боялся, вспоминая его вокальное исполнение с дрожью и холодком.
Но может, из глубин памяти всплывет, как сонная прозрачная медуза, еще какая-нибудь мелодия… увы, ничего на поверхности не появлялось, точно там в глубине все вымерло или опустилось на дно и затихло.
Мозг продолжал всю дорогу сотрясаться от песни «Стрекоз», и вскоре Кондратьев уже готов был убить Голубева за то, что тот вспомнил именно эту композицию, а не другую.
Часть 2
Глава 8