Лолита

Девочка, виденная мной по пути в город, теперь исчезала под грузом белья, помогая убирать кабинки кривому мужлану, чья большая голова и грубые черты напомнили мне так называемого «бертольда», один из типов итальянского балагана. Было на нашем «Каштановом Кряже» с дюжину этих домиков, просторно и приятно расположенных среди обильной зелени. Сейчас, в полдень, большинство из них, под финальный стук своих упругих, самозахлопывающихся дверей, уже отделались от постояльцев. Древняя, совсем высохшая от старости, чета в автомобиле совсем новой конструкции осторожно выползла из одного из смежных с каждым коттеджем маленьких гаражей; из другого такого же гаражика довольно непристойно торчал красный перёд спортивной машины; а поближе к нашему коттеджу красивый, крепко сложённый молодой человек с чёрным коком и синими глазами укладывал в шарабанный автомобиль портативный холодильник. Почему-то он посмотрел на меня с неуверенной ухмылкой. Насупротив, посреди газона, под ветвистой сенью пышных деревьев, уже знакомый мне сенбернар сторожил велосипед своей хозяйки, а рядом молодая женщина, на сносях, посадив оцепеневшего от блаженства младенца на качели, тихо качала его, меж тем как ревнивый ребёнок лет двух или трёх всё мешал ей, стараясь толкнуть или потянуть доску качелей; кончилось тем, что доска сбила его с ног, и он заревел, лёжа навзничь на мураве, а мать продолжала нежно улыбаться ни тому ни другому из рождённых уже детей. Я припоминаю так ясно эти мелкие подробности потому, вероятно, что мне пришлось так основательно проверить свои впечатления несколько мгновений спустя; да и кроме того, что-то внутри меня оставалось начеку с самого того ужасного вечера в Бердслее. Я теперь не давал отвлечь себя приятному самочувствию, вызванному прогулкой, — ветерку раннего лета, овевающему мне затылок, пружинистому скрипу сырого гравия под ногой, лакомому кусочку, высосанному наконец из дуплистого зуба и даже комфортабельной тяжести покупок, которые, впрочем, мне не полагалось бы носить ввиду состояния сердца; но даже несчастный этот насос мой работал, казалось, ровно, и я почувствовал себя adolori d'amoureuse langueur[104], когда наконец добрёл до коттеджа, где я оставил мою Долорес.

К удивлению моему я нашёл её одетой. Она сидела на краю постели в синих холщевых брючках и вчерашней майке и глядела на меня, точно не совсем узнавала. Мягкий очерк её маленьких грудей был откровенно подчёркнут, скорее чем скраден, мятостью трикотажной ткани, и эта откровенность сразу раздражила меня. Она ещё не купалась; однако успела покрасить губы, замазав каким-то образом свои широкие передние зубы — они лоснились, как вином облитая слоновая кость или розоватые покерные фишки. И вот, она так сидела, уронив на колени сплетённые руки, вся насыщенная чем-то ярким и дьявольским, не имевшим ровно никакого отношения ко мне.

Я положил на стол свой тяжёлый бумажный мешок и несколько секунд стоял, переходя взглядом с её сандалий и голых лодыжек на блаженно-глупое её лицо и обратно к этим грешным ножкам.

«Ты выходила», сказал я (сандалии грязно облипли гравием).

«Я только что встала», ответила она и добавила (перехватив мой книзу направленный взгляд): «Я на минуточку вышла — хотела посмотреть, идёшь ли ты».

Почуяла бананы и раскрутила тело по направлению к столу.

Мог ли я подозревать что-либо определённое? Конечно, не мог, но — эти мутные, мечтательные глаза, это странное исходившее от неё тепло… Я ничего не сказал, только посмотрел на дорогу, так отчётливо вившуюся в раме окна: всякий, кто захотел бы злоупотребить моим доверием, нашёл бы в этом окне отличнейший наблюдательный пункт. С разыгравшимся аппетитом Лолиточка принялась за фрукты. Вдруг мне вспомнилась подобострастная ухмылка типа из соседнего коттеджа. Я выскочил во двор. Все автомобили отбыли, кроме его шарабана; туда влезла его брюхатая молодая жена со своим младенцем и другим, более или менее отменным ребёнком.

«В чём дело, куда ты пошёл?» закричала Лолита с крыльца.

Я ничего не сказал. Я втолкнул её, такую мягонькую, обратно в комнату и последовал за ней. Я сорвал с неё майку. Под треск застёжки-молнии я содрал остальное. Я мигом разул её. Неистово я стал преследовать тень её измены; но горячий след, по которому я нёсся, слишком был слаб, чтобы можно было его отличить от фантазии сумасшедшего.

17