Лолита, или Ставрогин и Беатриче

Все это так. И тем неблагодарнее роль Набокова, ибо он дает Хумберту возможность искупления в кульминационной, с моей точки зрения, сцене произведения, когда, стоя перед "найденной Лолитой", Хумберт обнаруживает, что эту Лолиту, лишенную всех "нимфетических" прелестей, беременную, поблекшую, предпочитающую любую пародию семейной жизни той судьбе, которую готовил ей "отчим", — эту Лолиту он продолжает любить, или, может быть — именно сейчас любит, наконец-то любит (определенно неизвестно, с каких пор, потому что метаморфоза совершалась постепенно). Чувство, вопреки его собственным предположениям, не гаснет, и тем самым невозможность заменить Лолиту целым сонмом "нимфетических" гурий, находящихся в определенной стадии физической незрелости, осознается Хумбертом как что-то окончательное, превышающее его способность понять что-либо, его талант саркастического вышучивания всего, что его обычно ждало. Это осознается им как тайна, с которой бороться он и не может, и не хочет. Отчаяние от этого открытия, углубленное еще ее категорическим отказом уйти с ним, отчаяние, которое, без сомнения, не может найти выхода в сфере действий внешних, отчаяние, лишенное возможности искупления в будущем — это отчаяние делает переносимым, дает читателю возможность перетерпеть омерзительное прошлое, и даже более того: это отчаяние кульминирует в невыраженном явно душевном состоянии, религиозным эквивалентом которого была бы искренняя скорбь и раскаяние, а также глубокая нежность, не опороченная в эту минуту ничем уже в отношении жертвы. Я говорю — "религиозным эквивалентом", чтобы найти шкалу сравнительных ценностей. Сама же эта сцена происходит в атмосфере совершенно "мирской", потому что в повести не признается возможным ничто, кроме бренного, преходящего. Таким именно образом Лолита становится из случайной, из такой, каких много, — единственной и незаменимой, бесценной, даже в предугадываемом нами предродовом внешнем безобразии, в перезревании, угасании. И так в это мгновение, длящееся какие-то секунды, оказывается уничтоженным механизм вожделения, попрания правовых и общественных запретов вследствие совершенного равнодушия и бесчувственности к судьбе, к духовному миру эротического партнера по принуждению. Когда на глазах читателя совершается в этот момент синтез "нимфетического" объекта вожделения с объектом любви, субъективизация предмета любви — явление становится чуждым мрачному миру героев Достоевского, оно — собственность Набокова и особенность его произведения.

Это о том, что касалось судьбы героев. Есть еще третье отличие, не позволяющее поставить книгу Набокова в один ряд с творчеством Достоевского. Речь идет о стиле повести, о присутствующей всюду, вкрапленной в исповедь Хумберта иронии. Ему удалось осмешить даже то, за что комизм, кажется, не берется, — вожделение. Показаны грезы Хумберта о каком-то будущем браке с Лолитой, о надежде на будущие удовольствия, когда Лолита родит ему дочь, следующую нимфетку, которая сделает возможным повторение развратных наслаждений. Безмерная омерзительность этих грез на этом не останавливается, развивающаяся фантасмагория представляет Хумберту его самого этаким бодрым старцем, который еще играет непристойно с собственной внучкой, зачатой в кровосмесительной связи со следующей Лолитой. Чудовищное таким образом превращается внезапно в комическое. Этот "приапический сверхоптимизм" компрометирует, осмеивает, доводит до абсурда вожделение, а смех читателя спасает в этой ситуации Хумберта, так же, как спасает его и во многих других ситуациях, еще более трудных для авторской иронии и тем самым — для моего анализа с такой же лаконичностью, как вышеприведенная ситуация.

* * *