Ломоносов: поступь Титана

— Пр-р-у! — бурчит кучер, запоздало натягивая вожжи, — его лошаденка едва не загораживает дорогу встречной повозке. Оттуда, с тарантаса, раздается окрик. Мужичонко-кучер отмахивается: мол, и ты виноват. Но тут из-за полога показывается ражий купчина, ясно дело, хозяин экипажа, и возница, не дожидаясь, когда ему покажут кулак, живо-живо дергая правой вожжой, ставит кобылку в свой ряд.

В середке моста не стихает колготня да неразбериха — экипажи все никак не могут разминуться. А тут, у края переправы, колоток проехавших повозок затухает и округ наступает зыбкая тишина. Лишь доносятся всхрапы лошадей, которых донимают докучные слепни да оводы, всплески невской водицы, да слышно, как что-то бормочет себе под нос возница.

— Не здешний, што ли? — окликает его Илейка, заслышав какое-то невнятное словцо.

— Скопские мы, — оборотясь на козлах, отвечает мужичонка. Бородешка старит его, а на погляд он — ровня штуденту, разве на год-два постарше. — С-под Порхова.

— Но-о. — Илейка тоже оборачивается, и они, возница и штудент, утыкаются почти нос к носу. — А пошто не дома-то? Ведь косовица небось…

Михайла Васильевич, занятый своими гнетущими думами, сидит, полуприкрыв глаза. Кажется, ничто не может привлечь его внимания, оторвать от тягостных размышлений. Но последняя фраза неожиданно касается сознания, и веки его, налитые свинцом, поднимаются. Эва! Илья Аврамов — корневой горожанин, а рассуждает сейчас ровно посельщик. Да вон еще как: крестьянскую страду не просто сенокосом называет, а косовицей, явно подразумевая, что вслед за меткой сена следует уборка хлебов. Вот что значит любознательный — и наука ему впрок идет, и у жизни учится. В стенах университета он в охотку водится со всеми однокашниками, не чураясь и разночинцев, кои прибыли из далеких городков и весей, — он набирается ума-разума у них, они — у него; а здесь, в городской гуще, он, похоже, готов заговорить с любым встречным, вольно переходя на простую речь.

Михайле Васильевичу по нраву всякая пытливая натура, а юношеская — особливо. Она — ровно зеркало, в котором он зрит себя в юные лета. Вот уж поистине «юности честное зерцало». Досадно токмо, что юношеские порывы подчас скоро гаснут, облекаясь в казенную форму, покрываясь рутиной да плесенью. Пример тому — того же Ильи Аврамова родитель. Персона в столице приметная — директор Петербургской типографии. В юности тянулся к просветительству, тем определилась и жизненная планида. А теперь что? А теперь он обретается среди гонителей естествоиспытания и вообще хулителей науки. Каково-то Илейке, пытливому молодцу, жить подле отца, который порочит и гнобит ученую мысль?!

Стараясь не нарушить завязавшегося разговора, Михайла Васильевич снова прикрывает глаза, а сам меж тем прислушивается. Что ответствует мужичонка-скобарь на вопрос штудента насчет косовицы? А то, что и следует: косовица и впрямь в самом разгаре, сено ставят по всей Псковщине. Но ему — при этом мужичонка вздыхает — возвертаться восвояси не положено, барин не велит.

— Что-то, малый, я тебя не пойму, — толкает его локтем Илейка. — Как тебя зовут? Дороня? Так что у тебя, Дороня, за барин такой, коли мужика в самую страду из деревни гонит? Или новый титл барщины завелся? — это добавляется явно для слуха профессора. Михайла Васильевич на сию реплику и ухом не ведет. Зато Дороню ровно подменяют: он поджимает нижнюю губу, бородешка его вздымается, а потом начинает мелко-мелко трястись. — Да ты што? — уже встревоженно вопрошает Илейка. Вскочив с сиделки, он склоняется над Дороней и тормошит его за плечо. — Што с тобой, братец?

Последнее слово, которое толь участливо и душевно, окончательно расслабляет возницу. Дороня стягивает с головы суконный колпак, утыкается в него лицом, задавливая рыдания, а плечи его костистые ходуном ходят.

Илейка от такого оборота на миг теряется, бросает растерянный взгляд на профессора, а потом вдруг встряхивает мужичонку за плечи и решительно, аки былинный его тезка, супит брови.

— А ну, кто тебя забидел?

Мужичонка от неожиданности осекается, икотно всхлипывает, открыв лицо, поднимает на Илью светлые глаза и глядит с удивлением и робкой надёжей, точно сей молодой господин и впрямь способен утешить и помочь его горю.

— Б-б-а-арин, — всхлипывает он. — Женка моя ему поглянулась… Вот…

— А-а, — морщит лоб Илейка, решительный вид его заметно теряется. — А она?

— Штё она?

— Ну, женка-то твоя? Как она к нему?..

— А она штё?.. — шмыгает носом Дороня. — Она привыкши…

Илейка трет переносицу, круглые глаза его пучатся — о таких житейских передрягах ему еще не ведомо. А и впрямь, как тут быть, коли барин приветил свою крепостную бабу, даром что она мужняя, а она, мужняя, теперича к барину льнет? Наконец лицо штудента озаряется, он хлопает себя по лбу, будто выводит научную мысль:

— Эко дело — баба! Дак брось! Мало, што ли, здесь девок! Гли! — Он тычет пальцем в сторону передней телеги, на которой сидит румяная, под стать самому Илейке, молодуха.

Мужичонка на его совет даже не ведет глазом, голова его клонится долу.