Ломоносов в русской культуре

На противоположном полюсе – мотив национального унижения, обессмысливающего все усилия, к какой бы области культурной деятельности они ни относились. Именно поэтому на протяжении двух столетий Ломоносов оставался одним из главных символов консолидации национального духа, а его личная судьба осмыслялась в перспективе судьбы России и иногда «славянства» как некоторое основание для надежды на будущее (сколь бы неопределенно оно ни рисовалось). Ср., напр.: «Замечательно, как на жизни Ломоносова отражается судьба России. Не стану передавать в подробности, только напомню <…> известный случай его жизни, как он, уже женатый на немке, пробираясь в Голландию, бежа от угрожавшей ему тюрьмы в Германии, <…> повстречался <…> с прусскими вербовщиками солдат; <…> как они напоили его, произвели в рейтары и отправили в крепость Везель; как, наконец, он спасся оттуда, только благодаря своим природным силам и ловкости <…>. Любовь к веселию жизни, общинность духа и страсть брататься едва не увлекли Ломоносова в вечную неволю к немцам; без этих природных сил, без твердой надежды на волю божью, без крепкой веры в себя и в свое призвание – не бывать бы ему у нас на Руси, а служить было ему под знаменами героя Германии, Фридриха II, на порабощение своих же братьев, славян, немецкому игу. Наше образованное общество, мы все подобно Ломоносову, были увлечены под чужие знамена и долго сидели у немцев в умственном заточении. Будем твердо надеяться, что свежие народные силы выведут нас наконец из этой духовной неволи на свет божий, на вольный простор, на родные, славянские нивы» (Ламанский 1864, 101—102)18. Эти надежды В. И. Ламанского, одного из создателей нашего славяноведения, а вместе с ними антинемецкий пафос довольно обширной группы славянофильских и постславянофильских текстов о Ломоносове, пытавшихся закрепить в национальном сознании образ борца с духовной неволей, имели довольно специфический оттенок значения, остававшийся обычно скрытым или полускрытым и связанный с темой исчерпания духовных возможностей петербургской немецкой империи. Напомню только, как ставил этот вопрос Ламанский: «Петровский или петербургский период нашей истории завершен <…> его руководящая идея перестала быть основным движущим началом нашей истории, <…> она уступила место другой, высшей <…> идее, составляющей душу нашей эпохи <…>» (Ламанский 1864, 2), т. е. идее национальной, противопоставленной идеологии европеизма в том ее варианте, на основе которого создавалась Российская империя19.

Один из важнейших источников мужества, воли и силы, позволивших Ломоносову противостоять ударам судьбы и давлению обстоятельств, – его народность. Душа Ломоносова – образ русской души: «Не смею надеяться, и желаю только, чтобы мои страницы <…> ближе познакомили соотечественников с этим Русским гением, бурным и неукротимым как Север, но и смелым, бестрепетным, непобедимым, как Русская душа» (Полевой 1836, 2, 341). Крестьянское происхождение его осмысляется как несомненное преимущество: «Деревенская жизнь Михайлы, его морские плавания, борьба с суровою природою, страшные физические лишения, с которыми неразлучна жизнь поморов, не только развили в Ломоносове необычайные физические, но и нравственные силы, закалили его характер, приготовили его к борьбе, подвигам и испытаниям, ожидавшим его на других поприщах. Ломоносов еще юношею так часто видал и испытывал всякие опасности, так близко бывал к смерти, что страх ее был ему совершенно незнаком, и всю свою жизнь он оставался верен этому чисто христианскому воззрению на смерть, которое вообще глубоко проникло в русского крестьянина. / Непреклонная сила и мужество, бесстрашие, всегдашняя готовность ринуться в борьбу – таковы всегда были высшие идеальные требования Ломоносова, природа которого исполнена этой суровой энергии жителя севера. <…> / Таким образом, явление Ломоносова, натуралиста и общественного деятеля, среди поморов не заключает в себе ничего странного и удивительного; но тем более исторически законно крестьянское происхождение Ломоносова как отца русской словесности <…> и образователя русского литературного языка, творца русской грамматики, автора риторики, похвальных речей и исторического учебника» (Ламанский 1864, 32—33).