Ломоносов. Всероссийский человек

Что до Строганова, то с ним у Ломоносова – вероятно, в доме Петра Шувалова – произошло резкое столкновение. Видимо, молодой барон, попеняв ученому за его выходку, позволил себе упомянуть о низком происхождении Ломоносова, которому следовало бы испытывать благодарность за то, что он стал частью высшего общества… Во всяком случае, Ломоносов понял его именно так. Взбешенный, он писал Шувалову (17 апреля 1760): “Хочу искать способа и места, где бы чем реже, тем лучше видеть мне персон высокородных, которые мне низкой моей породою попрекают, видя меня как бельмо на глазе; хотя я своей чести достиг не слепым счастием, но данным мне от Бога талантом, трудолюбием и терпением крайней бедности добровольно для учения. И хотя я от Александра Сергеевича мог бы по справедливости требовать удовольствия за такую публичную обиду; однако я уже оное имею через то, что при том постоянные люди сказали, чтобы я причел его молодости, и приятель его то же говорил; а больше всего я тем оправдан, что он, попрекая недворянство, сам поступил не по-дворянски”. Дворянин в третьем поколении, “попрекающий недворянством” дворянина в первом поколении, – насколько это в духе русского XVIII века! Хотя, конечно, именитые люди Строгановы, сидевшие за царским столом, – это не то, что черносошные крестьяне…

Что имелось в виду под “удовольствием” (то есть удовлетворением) – непонятно. В середине XVIII века это означало жалобу в суд или в Сенат; спустя четверть столетия – дуэль. Несомненно, у Ломоносова в марбургской юности был опыт поединков, к тому же Строганов задел его именно как дворянин дворянина, но все же в описанный момент ученому было под пятьдесят, он был тучным и уже не очень здоровым человеком: странно представить его дерущимся на рапирах с молодым аристократом. Характерно, что даже смертельно оскорбленный Ломоносов не забыл в этом письме напомнить Шувалову о своей просьбе, касающейся намеченной инаугурации Академического университета.

За Ломоносова заступился Андрей Шувалов, благоговевший перед ним с детства – и знавший, как относится Сумароков к его отцу. Он произнес в том же салоне новую речь на французском языке, которая вскоре была напечатана в парижском журнале “L’Année litteraire” (1760, № 5). В этой речи он воздал пышную хвалу “творческому гению” Ломоносова.

“Он отец нашей поэзии; он первый пытался вступить на путь, который до него никто не открывал, и имел смелость слагать рифмы на языке, который, казалось, весьма неблагодарный материал для стихотворства; он первый устранил все препятствия, которые, мнилось, должны его остановить…” Но даже такой пламенный поклонник Ломоносова, принадлежащий к новому поколению, не мог уже восхищаться им безоговорочно. Вот как характеризовал он ломоносовский стиль: “Мысли свои он выражает с захватывающей читателей порывистостью; …живопись его велика, величественна, поражающа, иногда гигантского характера; поэзия его благородна, изящна, возвышенна, но иногда жестка и надута…” По мнению Шувалова, у Ломоносова есть важный недостаток – “это отсутствие нежности”. Ломоносов не умеет “говорить от сердца к сердцу”; “способный чертить мужественные штрихи, он слаб при изображении трогательного”. И все же поэту “должно простить то, чего ему недостает, во имя того, чем он обладает… и кто же мог бы вообще отличиться во всех родах”. Молодой поэт-аристократ не ограничился этим глубоким и тонким критическим отзывом: он представил франкоязычным слушателям и читателям избранные ломоносовские строфы в собственном переводе. Сумарокова же Шувалов характеризовал исключительно как драматурга, причем – как подражателя Расина, лишенного творческого дарования, но умеющего “трогать нашу чувствительность и увлекать наше сердце”.

На сей раз взбешен был Александр Петрович, приписавший этот отзыв враждебности к нему всех Шуваловых (кроме Ивана): “отец его, мать, брат и он сам мои злодеи…”

Сумароковские выпады против Ломоносова тем временем продолжались. Еще до скандала из-за речи Лефёвра, в марте 1760 года, в журнале “Праздное время, в пользу употребленное” появилась его басня “Осел во львовой шкуре”:

Осел, одетый в кожу львову,
Надев обнову,
Гордиться стал,
И будто Геркулес под оною блистал…

Осел, выдавший себя за льва, стал вести себя гордо и надменно, “ворчал, мычал, рычал, кричал, на всех сердился” – как разбогатевший откупщик из крестьян:

Или когда в чести увидишь дурака
Или в чину урода
Из сама подла рода
Которого пахать произвела природа.

Хама разоблачила умная лисица, пришедшая просить у царя зверей милости – и сразу разобравшаяся, кто перед ней.

Сумароков и писатели его круга в своих произведениях постоянно обличали дворянскую спесь, доказывали, что важен не род, а “добродетель”. Но это была теория. На практике, столкнувшись с уверенным в себе, надменным, напористым выходцем из низов, они не могли не попрекнуть его “подлым родом”.