Ломоносов. Всероссийский человек

Каждая строчка в правильных русских стихах, по мысли Тредиаковского, может состоять из стоп всех четырех видов, но чем больше хорея и чем меньше ямба – тем лучше. Лучший, высочайший (героический) русский стих – тринадцатисложник. Почему? “Употребление от всех наших старых стихотворцев принятое”. В качестве примера “хорошего” тринадцатисложника Тредиаковский приводит первый стих первой сатиры Кантемира – “без сомнения главнейшего и искуснейшего пииты российского”. Тринадцатисложный стих ассоциировался с античным гекзаметром; сам Тредиаковский именно так (гекзаметром) его везде и называет.

В начале своего трактата демонстративно порывая со всей прежней русской профессиональной стихотворческой традицией, Тредиаковский не мог отказаться от ее инерции. Это проявилось не только в пристрастии к тринадцатисложнику. Тредиаковский продолжал считать в стихах не только стопы, но и слоги, хотя это было совершенно излишне. Главное же – он категорически не принимал чередования (“сочетания”) мужских и женских рифм[42]. Более того, он считал мужские рифмы применимыми только “в мало важных и шуточных стихах, да и то по нужде”. Если бы русские поэты начали чередовать мужские и женские рифмы, “такое сочетание стихов так бы у нас мерзкое и гнусное было, как бы оное, когда бы кто наипоколняемую, наинежную и самым цветом младости своей сияющую европскую красавицу выдал за дряхлого, черного и девяносто лет имеющего арапа”. Можно представить себе, как мрачно хмыкал, читая эти строки (а он, скорее всего, читал их), правнук ревнивого Ибрагима Ганнибала, современника Тредиаковского, между прочим[43].

Источник своей реформы сам Тредиаковский определил так: “Буде желается знать… то поэзия нашего простого народа к сему меня довела. Даром, что слог ее весьма не красный, по неискусству слагающих; но сладчайшее, приятнейшее и правильнейшее разнообразных ее стоп, нежели иногда греческих и латинских, падение подало мне непогрешительное руководство к введению в новый мой гекзаметр и пентаметр оных… двусложных тонических стоп”.

Уже одно то поразительно, что Тредиаковский вообще обратил внимание на “поэзию простого народа” в эпоху, когда все образованные люди стремились изо всех сил дистанцироваться от всего грубого, мужицкого, “неевропейского”. Тем более естественно было бы, казалось бы, такое стремление для него, ученого выходца из низов. Но нет – адъюнкт Тредиаковский вслушивался в песни мужиков, матросов, фабричных, семинаристов. Впрочем, вплоть до 1730-х годов “простонародные песни” в старом духе охотно пели (и слагали) и молодые дворяне[44].

Но кроме народных песен, Тредиаковский испытал еще и влияние немецкой поэзии. Любимой его культурой была французская, язык французский он знал в совершенстве, смолоду писал на нем стихи (не хуже какого-нибудь приличного второстепенного французского поэта той эпохи). Но в Академии наук ему приходилось постоянно переводить с немецкого льстивые оды Юнкера и других профессоров Анне Иоанновне и ее приближенным. А петербургские немцы писали, естественно, стихом с упорядоченными ударениями, силлабо-тоническим стихом, уже плотно устоявшимся в Германии. Когда кто-то из них, немного выучив русский, пробовал на нем слагать “вирши”, он, опять-таки следуя привычке, начинал писать силлабо-тоникой. Никакого влияния, правда, эти их произведения не имели, потому что уж очень бросались в глаза неуклюжие обороты и прямые ошибки в поверхностно знакомом языке. Вот, скажем, стихи двуязычного поэта Петровской эпохи Иоганна Вернера Пауса (Паузе):

Доринде! Что меня сожгати,
бывати в пепел последи?
Тебя могу я нарицати
свирепу, хоть смеешься ты.
Почасте рожам ты подобна,
Почасте и кропивам ровна.

“Рожам” – в смысле, розам…

В “Эпистоле от Российския поэзии к Аполлону” Тредиаковский перечисляет поэтов всех времен и народов: Гомера, римских классиков, Расина, “двух Корнелей”, “Молиера”, “Малгерба”, “де ла Фонтена” и даже “молодого Волтера” (великому писателю и философу, которого мы обычно представляем себе седовласым старцем, было в 1735 году едва за сорок). Понаслышке, видимо, поминает он итальянца Тасса, англичанина “Милтона” и испанца Лопе де Вега – по классику на страну! – и наконец, завершает длинным перечислением имен немецких поэтов – больших и малых. Особое место в этом перечне занимает, естественно, Юнкер (от которого Тредиаковский, по всей вероятности, услышал все остальные немецкие имена):

Правильно германска[45]

уж толь слух услаждает,Что остр Юнкер славну мзду ею получает:
Юнкер, которого в честь я здесь называю,
Юнкер, которому, ей, всяких благ желаю.