Ломоносов. Всероссийский человек

Из всех немецких поэтов ближе всего сердцу Ломоносова оказалось творчество Иоганна Христиана Гюнтера (1695–1723). Последний из крупных представителей поэзии немецкого барокко, он родился слишком поздно… или слишком рано. Ему бы быть сверстником Гёте и Шиллера. Или Брентано и Шамиссо. Или даже Гейне. В романтическую эпоху этот беспутный гуляка, скандалист, бунтарь воспринимался бы более естественно. Гюнтер прожил двадцать восемь лет: столько, сколько было Ломоносову в момент его блистательного поэтического дебюта. В этом поэте Ломоносов видел много близкого и родственного себе. Гюнтер тоже был в ссоре со своим отцом, бранился с учителями и покровителями, отличался надменным нравом, ходил по кабачкам, залезал в долги. Недоучившийся врач, так и не окончивший Лейпцигский университет, он чуть ли не всю свою короткую жизнь лихорадочно скитался по городам Силезии и Саксонии. Ломоносов не расставался с книгой Гюнтера и до конца жизни наизусть помнил его стихотворения.

Начинал Гюнтер с изысканно-ювелирных стихов в духе Гофмансвальдау (“Весна осени в саду любви”), потом прославился легкими и беззаботными студенческими песнями (их пели, вероятно, и в Марбурге). Эта часть его наследия популярна до сих пор, так же как любовная лирика (“Песни к Леноре”). Однако есть у Гюнтера и стихи, полные настоящего трагизма…

Мечтая временами о карьере “придворного певца” (плохо подходящей его нраву), Гюнтер отдал дань и панегирической лирике. Самое знаменитое его произведение в этом жанре – ода “На мир, заключенный в 1718 году его императорским величеством с Высокой Портой” (“Ода принцу Евгению”, 1718), на победу австрийцев во главе с Евгением Савойским над Турцией и на заключение мира.

Начинается ода на высокой, торжественной ноте:

Грядет Евгений – муза, пой!
Рывок, осада, вновь сраженья.
И там, где лавр сорвал герой, –
Рубежные все шире звенья.
Победный меч ему вручен,
И коль порой помедлит он
С ударом – паче враг страшится,
И дух тех паче воспарил,
Кто в блеске молний, плеске крыл
К луне, как строй орлов, стремится[51]

.

Классициста Готшеда раздражали “неточности” Гюнтера, его слишком мощные и смелые метафоры. Но особенно возмущало его, что рядом с высокими “парящими” строфами в Гюнтеровой “Оде принцу Евгению” находится место для вот такой картинки. Наступил долгожданный мир, и бравый ветеран в кругу семьи, за столом рассказывает о прошедшей войне:

Все слушают, раззявя рот,
Речь Ганса, храброго героя,
А Ганс в три горла ест и пьет
Да привирает тоже втрое:
“Зять! – говорит он, – тут вот, знай,
Стояли мы, а тут Дунай –
(И пивом пролитым начертит)
– А турок тут, и грянул бой
(Гром порази меня!) такой,
Что не забыть того до смерти!”[52]

Эти стороны творчества любимого поэта Ломоносова не были востребованы его русским учеником (как и многие другие). Но полвека спустя это неожиданное сочетание высокого и низкого, космического и бытового, юмора и пафоса дало всходы в одах Державина.

Вооруженный чтением немцев, Ломоносов обратился к французской поэзии. Французская система стихосложения его разочаровала. В “Письме о российском стихотворстве” он оценивает ее сурово: “Французы, которые во всем натурально хотят поступать, однако почти всегда противно своему намерению чинят, нам в том, что о сочетании стоп надлежит, примером быть не могут; понедже, надеясь на свою фантазию, а не на правила, толь криво и косо в своих стихах слова склеивают, что ни прозой, ни стихами назвать нельзя”. И тем не менее именно на примере перевода с французского Ломоносов решается осуществить свое “геркулесово доказательство”, введя в русскую поэзию чередование мужских и женских рифм. Это была “Ода к уединению” Фенелона.

Франсуа де Салиньяк де ла Мот Фенелон (1651–1715), герцог-архиепископ Камбре, первым перевел на французский (прозой) “Одиссею”, писал стихи, повести, трактаты о воспитании, но прославился романом “Приключения Телемака”. Сюжет этого романа лег впоследствии в основу “Телемахиды” – эпоса, который писал в последние годы жизни Тредиаковский и который стал предметом бесконечных (и во многом несправедливых) насмешек.

Стихи Фенелона в переложении Ломоносова звучат так: