Лондон, любовь моя

Мэри все это по-прежнему забавляло и удивляло, и хотя она ничего не знала о недавних событиях в Ноттинг-Хилле — расистских кампаниях полиции против «Мангроува» и черных активистов, ей вскоре стало очевидно, что полиция хочет силой втянуть в драку тех, кого в прессе обзывали анархистами-головорезами. Монотонный стук дубинок по щитам заглушил беспорядочные звуки насилия, вой полицейских свистков и сирен. Тут кто-то включил в ресторане усилитель, и тогда мы услышали, как голос Боба Марли вступил в соревнование с полицейскими. Это напомнило мне один их старых фильмов Джона Форда, где Ч. Обри Смит заводит граммофон, чтобы заглушить бой тамтамов. Мне пришло в голову, что полицейские выбивают дубинками тот же самый ритм, какой обычно выбивают ладонями толпы футбольных фанатов. Иногда они вдруг останавливались, чтобы посовещаться со своим начальством, и тогда смутные тени газетчиков и фотокорреспондентов, точно шакалы, начинали рыскать туда-сюда в ожидании, когда же начнется бойня. Потом стук дубинок по-щитам возобновлялся. И в сумерках, когда мы провожали Мэри к Колвиль-Террас, где находилась моя квартира, этот стук так и не прекратился. Остальные события мы наблюдали по телевизору. Из телевизионных сообщений следовало, что волнениями охвачено по крайней мере пол-Лондона и что все черное население схватилось за оружие, чтобы перебить полицейских. «Империализм не думает умирать, — пришло мне тогда в голову. — И даже не пытается сменить свои методы».

Я пошел проводить Мэри до Ноттинг-Хилл-Гейт, где она должна была сесть на автобус и поехать к себе в Хаммерсмит. Когда мы поднимались по Портобелло-роуд, нам навстречу с холма спускались сотни людей, и это были в основном пьяные белые юнцы, которые просто жаждали ввязаться в любую драку, какая только возможна. Мы увидели двух констеблей, за которыми гналась шайка каких-то парней — мигом разбежавшаяся, когда из ближайшей подворотни возникла целая свора полицейских.

Мэри волновалась, что я могу попасть в переделку, и, чтобы успокоить ее, я рассказал ей о своей способности инстинктивно избегать насилия, хотя несколько раз и бывал поколочен полицейскими и здесь, и за границей только за то, что просто попался у них на пути. Но когда я шел домой, стараясь держаться самой безопасной стороны Ландброук-Гроув — той, где стоят большие дома с палисадниками, то услышал за спиной звук грохочущих сапог: это было свежее подразделение полицейских. Они бежали по Ландброук-Гроув к ее пересечению с Элджин-Кресент, туда, где обычно поворачивают автобусы. Там застыли две участвовавшие в утреннем шествии платформы с подранной обивкой и разорванными флагами. Вокруг платформ стояли несколько индусов, пытавшихся объяснить, что происходит, но когда они увидели, что на них бежит с холма целая колонна полицейских в шлемах с забралами, то некоторые просто пустились наутек, а другие поспешили спрятаться внутри платформ-грузовиков. Одного из тех, кто был на платформе, я узнал, и узнал его милую, жену Алису, которая была так добра ко мне во время одной из моих ужасных депрессий. Человек, которого я всегда называл Черным капитаном, растерянно озирался по сторонам, словно прикидывая, не пора ли и ему удрать.

Жена дала ему прозвище Капитан, потому что в то время, когда они поженились, он был моряком. Черный капитан был такого маленького роста, что часто по ошибке его принимали за мальчика, хотя на самом деле ему было уже по меньшей мере лет пятьдесят. Думаю, что я больше него самого ощутил нависшую над ним опасность и кинулся к платформам со всех ног, намереваясь попросить их вернуться назад на Колвиль-Террас, докуда было всего несколько минут. Но полиция добралась до платформ-грузовиков раньше и мгновенно набросилась на них со всей силой. Я увидел, как водителя вытащили из кабины и как Черный капитан, обняв жену за талию, пытается прорваться через окружение. Наверное, эти его действия и спровоцировали полицейских на дальнейшую агрессию. Я впервые увидел, как человека были готовы растерзать только за то, что у него, черного, белая подруга. Меня нельзя назвать храбрецом, но я горжусь тем, что какой-то инстинкт заставил меня ринуться сквозь тяжелые униформы, вопя «пресса!» изо всей силы легких и размахивая просроченным удостоверением члена Национального совета журналистов. Что подействовало, не знаю — то ли удостоверение, то ли властный тон, которому привыкли подчиняться полицейские, но мне удалось пробиться к платформе как раз в тот момент, когда целая толпа людей в шлемах вышла из себя и набросилась на моего друга, невзирая на гневные крики Алисы. Забравшись на грузовик, я заорал:

— Прекратите! Эй, вы! Остановитесь, вам говорят.

Меня услышали. Остановились. Полицейские смотрели то на меня, то на своего инспектора.

— Что случилось, ребята? — Он видел мое удостоверение. — На эту леди напали?

— Этот джентльмен — сэр Момбажи Файша, посол Бардонезии! — Заявил я. — А леди, между прочим, его жена.

Инспектор перевел гневный взор на свои начищенные туфли.