Лондон, любовь моя

— Добрый вечер, дамочки! — Он приподнимает свою соломенную шляпу перед двумя девушками в легких макинтошах, со сложенными зонтиками в тонких чехольчиках. Задрав носики, девушки делают вид, что не замечают его. Они игнорируют его так же тщательно, как он игнорирует своих огненных соблазнительниц. Он идет вниз по Уэйл, на Уксбридж-роуд, эту вялую, жалкую улицу с ломбардами и магазинчиками, усталыми проститутками, уродливыми газетными киосками и аптеками, торгующими презервативами и ректальными свечками. Идет мимо высокого многоярусного здания Би-би-си, которое со своей высоты смотрит на все это убожество с высокомерно-близоруким видом, потом пересекает загаженный сквер Шепердз-Буш-Грин, где среди кустов валяется половина купленных этой ночью и уже оприходованных кондомов, и выходит в конце концов на Холланд-Парк-авеню. Огромные дома напоминают ему о больших балах девятнадцатого века, об элегантности, о таинственных посольствах, о скандалах, ужасах и тайных расследованиях. О необыкновенно могущественных магнатах, строящих планы управления миром, ибо это, возможно, единственная в своем роде величественная авеню Лондона, дома которой выходят на улицу тыльной стороной, поскольку их фасады обращены в сторону набережной, и скрыты высокими деревьями, стенами и оградами. Возможно, подобно зданию Би-би-си, не желающему смотреть на север, туда, где начинается Ноттинг-Дейл, ее трущобы гораздо более порочны, чем любой уголок Актона, где полицейские патрулируют группами по три, а иногда даже на это не отваживаются и куда отказываются везти таксисты.

Он устремляется к Ноттинг-Хилл-Гейт, где среди новых белых башен, в которых селятся горожане высшего сорта, оккупирующие пограничный район подобно высококультурным датчанам, когда-то затесавшимся промеж саксов и морских разбойников, всегда воет ветер. Эти башни, поднявшиеся на руинах винных погребков и лавок восемнадцатого века, каким-то образом умудряются изменять направление воздушных потоков, загоняя на Ноттинг-Хилл-Хай-стрит настоящий смерч, в то время когда повсюду царят тишь да гладь. Архитектурные журналы по всему миру теперь говорят об этом феномене не иначе как о ноттинг-хиллской ловушке ветров. Благополучно выбравшись из нее и отняв руку от головы, Джозеф Кисс расстегивает свой светлый пиджак навстречу ночи и вдыхает стихший бриз. Он легко проскальзывает сквозь ограждения Кенсингтонского сада. Идет, освещаемый лунным светом, по Брод-Уолк мимо Фэри-Три и шелестящих вековых дубов и каштанов к гладкому отражению Круглого пруда, где останавливается у того места, где впервые встретил своего демона, словно бросая вызов этому созданию и требуя от него вновь материализоваться. Поскольку не появляется никто — ни демон, ни искусительницы, он вновь отправляется в путь, охваченный чувством полной безопасности, которое появляется у человека, который находится один в непомерно большом, но замкнутом пространстве. Он зевает, потом поднимает голову и заводит новую песню.

Из всех девиц на свете
Люблю тебя одну
И буду вечно помнить
Во сне и наяву
Твой томный с поволокой,
Тяжелый страстный взгляд,
И как ты крутишь попой,
И как ты крутишь попой,
И как ты крутишь попой,
Любимая моя!

Под эту песенку добирается он до Серпантина и статуи Питера Пэна.

— Доброй ночи, Питер! По крайней мере, я разделяю твои чувства. Думаю, что разделяю. Но это во мне говорит тоска, а не разум.

Утки в воде крякают как сумасшедшие, и он воображает, как сто дряхлых ведьм взбивают воду в пену своими метлами, а потом, репетируя Хэллоуин, взмывают вверх сквозь ветви деревьев в удивительно черное, прекрасное, кажущееся ненастоящим небо, по которому плывет жемчужно-голубое облачко и где сиянием разливается месяц и мерцают яркие звезды. Ведьмы будут кружиться и нырять в воздухе, а он, лежа под рододендроном, станет свидетелем их плясок. Он спускается на тропинку и смотрит туда, где днем плещутся купальщики.

Когда с тобой мы вместе,
Я одного хочу.
Назвать тебя невестой
Во сне и наяву.
Надеть тебе колечко
На тонкий пальчик твой,
Пока ты крутишь попой,
Пока ты крутишь попой,
Пока ты крутишь попой
И шепчешь: «Милый мой!»

Только теперь он вспоминает о Маммери, которого сам и научил множеству этих песенок, и понимает, что, должно быть, это своего протеже он слышал, когда разговаривал по телефону с Рини Фокс.

— Ах, далеко не лучшее место для юнца. Он добрый мальчик, и я уверен, что девочки хорошо с ним обойдутся. Но ему придется лицезреть Рини и Джона и, может быть, даже Горация. Стоит самому за ним присмотреть.