Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир

Уильям Тёрнер

Отец импрессионизма

Люди ходят в картинные галереи с разными целями: очистить душу, спрятаться от дождя или просто на свидание. Но мало кому выпадает случай стать свидетелем термоядерной ссоры между двумя величайшими художниками мира.

Такая сцена разыгралась в Королевской академии, на ее старом месте в Сомерсет-хаус, когда шли последние приготовления к летней выставке 1831 года. Там не было непорочно-белых стен, к которым вы привыкли в современных галереях, не было аннотаций искусствоведов, не было благоговейной тишины.

От пола до потолка стены были плотно увешаны выставленными на продажу работами членов академии, и каждое полотно так и кричало — я здесь, заметьте меня! Быть вывешенным в центре стены означало признание, а оказаться на периферии было унизительным.

В главный зал выставки тяжелым шагом вошел человек пятидесяти шести лет в потертом цилиндре и блестящем черном плаще. В руке он держал зонтик-шпагу, которым пользовался в поездках на континент. У него был мощный носище, выступающий подбородок, и был он коротышкой даже по меркам того времени: внутренняя сторона штанины по шву была не больше полуметра!

Он мог бы сойти за какого-нибудь персонажа из Диккенса — извозчика или трактирщика, — если бы не краска под ногтями.

Это был Джозеф Мэллорд Уильям Тёрнер, художник, настолько уверенный в своей гениальности, что счел возможным заявить всему миру: «Я великий лев современности». В тот момент великий лев искал, кого бы сожрать.

Он еще раз пробежал взглядом по стенам академии. Так и есть. Его огромное розово-золотое полотно — фантазия на тему упадка Римской империи «Дворец и мост Калигулы» — исчезло, а на его месте висела теперь какая-то бонбоньерочная картинка с видом большой серой церкви. Тёрнер поднял гневный взгляд на виновника — человека, который не только имел наглость убрать «Дворец Калигулы», но еще и нарисовал тот самый пейзаж, что висел теперь на его месте.

Тёрнер знал Джона Констебля еще с 1813 года, когда они оказались рядом за столом на каком-то обеде. Констебль хорошо относился к великому льву — хотя бы на публике — и всегда хвалил его «мощное воображение». Совсем недавно — лишь несколько лет назад — Тёрнер лично сообщил этому человеку о его избрании в академию (хотя неизвестно, голосовал ли сам Тёрнер «за»), и вот теперь Констебль как член Комитета по развешиванию использовал служебное положение и учинил эту гнусную замену Как говорится, вешать таких надо.

Тёрнер просто взбесился. Как сказал один из очевидцев, член академии Дэвид Робертс, Тёрнер «вызверился на него, как хорек». Констебль изо всех сил пытался сохранить лицо. Мой дорогой Тёрнер, увещевал он, здесь нет никакого личного интереса. Он всего лишь стремился наилучшим образом исполнить свою священную обязанность по развешиванию работ членов академии. Это всего лишь вопрос поиска лучшего освещения, чтобы как подобает представить работу Тёрнера, и т. д., и т. п. Констебль юлил и изворачивался, рассказывает Дэвид Робертс, а Тёрнер все твердил одно и то же. «Да-с, — шипел он, — а почему же вы повесили туда свою?»

«Всем присутствовавшим было ясно, что Тёрнер ненавидит Констебля, — сообщал Робертс. — Надо сказать, что мне — да и всем остальным — показалось, что Констебль ведет себя как вор, которого схватили за руку, и, надобно добавить, Тёрнер уничтожал его абсолютно безжалостно. Но его мало кто жалел, если такие вообще были. Все думали, что так ему и надо, потому как сам виноват».

Тёрнер был в ярости по ряду причин. Конечно, раздражало пренебрежительное отношение к нему. Констебль был красавец, наследник зажиточного зерноторговца из Саффолка и за глаза называл Тёрнера «диким», что в те времена означало «странный» или «необычный». Тёрнер всего добился сам и гордился этим, он был кокни — выходец из лондонских низов — и не стыдился этого. Он родился в доме парикмахера — прямо над его заведением на улице Мейден-лейн — и за всю жизнь не научился выговаривать «Ь» в начале слов.

Констебль был по-обывательски набожен, безмерно предан жене, по которой в то время носил траур. Тёрнер, как известно, относился к браку с презрением и однажды взорвался: «Ненавижу всех женатых», — и считалось, что это заявление адресовано Констеблю. «Они никогда ничем не жертвуют ради искусства, — продолжал он, — а думают только о долге перед женой, семьей и о всякой такой ерунде».

Нет, Тёрнеру и Констеблю не суждено было подружиться. Но не только подлый способ, которым Констебль продвигал свою картину, вывел Тёрнера из себя, а еще и тот пренеприятнейший факт, что этот холст — «Вид с лугов на собор в Солсбери» — был просто изумителен.