Лондон: время московское

Назначенное событие сказалось на «Карлтоне» самым радикальным образом. Зачастую с наступлением темноты клуб стихает. Многие члены клуба наслаждаются жизнью вне дома почитай что с завтрака и до сумерек, свободные от семейных обязательств и супружеского блаженства, от бремени повседневных трудов и даже от тех самых политических дискуссий, ради которых «Карлтон» как будто бы и существует. Однако после позднего ланча или раннего ужина большинство членов клуба влекутся, пусть и неохотно, по домам к женам. Тем не менее «Карлтон» редко закрывается до полуночи или даже до более позднего часа: члены клуба то и дело находят повод зайти отужинать или потолковать о делах правительственных с коллегой или приятелем. Однако тем вечером на дверях висела табличка, уведомляющая, что клуб «закрыт по случаю частного мероприятия».

Я, разумеется, предположил, что это напрямую связано с полученным мною приглашением, поэтому вошел, несмотря ни на что, и беспрепятственно поднялся наверх в клубное помещение. Невзирая на табличку, с полдюжины членов клуба сидели в главном зале, вкушая поздний ужин и почитывая газеты, но засиделись ли они до ночи, проведя здесь весь день, или просто не обратили внимания на табличку, или находились там умышленно, как своего рода почетный караул, я так никогда и не узнал. Не желая показаться нерешительным или неуверенным в себе, я пересек зал и переступил порог приватного кабинета.

Что за разительная перемена! Тиковый обеденный стол исчез — я на краткий миг задумался, как удалось его протащить сквозь единственный узкий дверной проем. Стулья — теперь число их увеличилось примерно до дюжины — плотно придвинули к стенам со всех сторон, а роскошный персидский ковер скатали и прислонили к стене у окна. На половицах теперь были обозначены мелом две концентрических окружности, а внутри них — шестиконечная звезда. Между двумя окружностями и вокруг лучей звезды вились какие-то знаки и символы, начертанные тем же мелом на неведомом мне языке. Эти странные письмена состояли из штрихов и кружочков; как мне сообщили впоследствии, то было наречие Адама и ангелов. Символы словно бы дразнили взгляд, не позволяя на себе сосредоточиться и составить четкое представление. Возможно, то было следствием скорее позднего часа, нежели сверхъестественных сил в действии, но я тем не менее преисполнился благоговейного трепета.

Как упоминалось выше, на подоконнике и на подсобных столиках стояло не более полудюжины свечей. Среди теней, сгустившихся вдоль стен, я различил четыре тускло поблескивающих сосуда, должно быть, медных или бронзовых: блюдо, жаровню, чашу и курильницу — их расставили вдоль меловой окружности. Заклинатель позже объяснил, что их содержимое — мел, уголь, артезианская вода и корень валерианы — выбрано за то, что все это добыто из-под земли, а значит, по-видимому, теснее связано с потусторонним миром — или что-то в этом роде. По правде сказать, хотя магическое искусство внушало и внушает мне глубокое благоговение, запомнить подробности я совершенно не в состоянии.

Я был настолько потрясен необычной обстановкой комнаты — боюсь, даже рот открыл от изумления, — что в первые мгновения и не осознал, что я здесь не один. Когда же наконец ко мне вернулось самообладание, я заметил, что некоторые стулья заняты. Мистер Маршалл-Джоунз и лорд Хант восседали в центре ряда стульев, лицом к двери — как бы на почетных местах — и взирали на меня с невозмутимой строгостью. Мистер Перкинс забился в угол, словно стараясь стать как можно незаметнее; на губах его играла неуловимая тень ухмылки. Рядом устроился мистер Максвелл, скрестив руки и погрузившись в раздумья. Еще двое-трое сидели вдоль стен, но их мне не представили, а спрашивать я не стал.

Занятно, что последним привлек мое внимание тот единственный из присутствующих, кто стоял: но, вероятно, это вполне в характере заклинателя. Я, конечно же, отметил его необычную внешность, что словно бы искушала разум строить на его счет всевозможные ошибочные допущения. Мистер Аарон Роуз, подтянутый, атлетического сложения мужчина, принадлежал к тому типу, которому может быть сколько угодно лет — от двадцати пяти до сорока пяти, и ровно так он и выглядит вплоть до того момента, как приблизится к шестидесяти. Волосы его были подстрижены очень коротко, а глаза — рассмотреть их оттенок при таком освещении не представлялось возможным, но я и впоследствии не смог определиться между зеленым, серым и карим, — ярко искрились над неизменной полуулыбкой. Вы, конечно же, рассчитываете услышать, что на нем была длинная мантия цвета полуночи, украшенная изображениями солнца, луны и прочих небесных тел, но на самом деле он был одет в простой серый костюм марки Savoy превосходного покроя, хотя носил он его с таким видом, что в одеянии более зловещем острого недостатка не ощущалось.