Лопухи и лебеда

– Все на столе, чего тебе не хватает?

На свет появляется бутылка.

– А спирта у вас нет!

Наконец он усаживается, и отец наполняет стопки.

– Кума, мы на “ты” или на “вы”? Ей-богу, запамятовал!

– Немудрено, – улыбается бабушка. – На “вы”, на “вы”, Василий Никитич.

– Надо будет на брудершафт. И вообще – не приударить ли мне за вами, а? Холостые, молодые – что нам мешает?

Мы смеемся. Отец поднимает стакан:

– Ну, батька, со свиданием!

…Бродяга к Байкалу подходит,

Рыбацкую лодку берет

И тихую песню заводит —

Про Родину что-то поет…

Они поют, откинувшись на спинку стульев, уставясь куда-то вверх. У обоих необыкновенно суровые лица, и рука отца лежит на дедовом плече.

Кончив песню, мы сидим в тишине. Сумерки обступили окна.

– Ну-с, – осведомляется дед, – а мат получить не желаете?

– Сейчас чай будет… – заикается бабушка.

Но отец уже расставляет фигуры.

– Ты играешь, Алексей?

– Не очень хорошо.

– Да что же это такое! Драться не умеешь, в шахматы не играешь… А велосипед у тебя есть?

– Нету.

– Черт знает что! Разве парню можно без велосипеда? Сколько он стоит?

Я без промедления сообщаю:

– Восемьсот двенадцать рублей.

– Ты брось деньгами швыряться, – говорит папа. – Тебе сейчас на новом месте – только успевай раскошеливаться. Купим мы ему велосипед.

– Раньше надо было думать, – отрезает дед. – Мой внук, и деньги мои. Завтра же идем покупать. Кого ты из него воспитываешь?

– Нормального человека, – говорит мама с усмешкой.

Дед смеется:

– А зачем? Их и так развелось как собак нерезаных. Куда ни глянешь – всё постные рожи нормальных…

Бабушка вносит с улицы самовар. От него вкусно тянет дымом сосновых шишек.

– Чай пить – помирать, чай не пить – помирать, уж лучше чай пить! – вздыхает дед и подмигивает мне. – Поехали, Лешка, со мной, на вольное житье, а?

– Куда?

– В Макеевку.

– Поехали! – ору я.

– Это Донбасс? – беспокойно спрашивает бабушка. – Там ведь угольная пыль…

– Череповец еще предлагали, – объясняет дед. – Я решил: ну его к бесу! Хватит. Вреден Север для меня. И потом, в Макеевке Адабашьян, а мы с ним еще до войны в Харькове работали… Так что я теперь – южанин. Вишни посажу под окном, буду вас киршвассером снабжать из собственных погребов…

Сделав ход, он вытаскивает коробку “Казбека”, с удовольствием разминает папиросу, нюхает.

– Ну зачем, батька? – укоризненно говорит отец.

– Я сто лет “Казбека” не курил, оставь меня в покое. Лучше бы Лешку драться научил.

– У него порок сердца, – говорит мама.

– Ему бока намнут, пока он справку предъявит.

– Да я умею, – говорю я, – только я не надираюсь. Вот если меня тронут, тогда дам сдачи.

– И куда ж ты бьешь? – интересуется дед.

– Как куда?

– В какое место? В грудь, в лицо?

– В лицо одни хулиганы бьют, – замечает бабушка.

– В поддых, – говорю я, подумав.

Дед вдруг становится серьезным.

– Бить надо всегда первым, пока тебе вмазать не успели. Заруби себе на носу. И сразу – в лицо.

– Господи, чему вы его учите? – ужасается мама.

Папа смеется. Топорща белые брови, дед вглядывается в доску, шевелит губами.

– Дай ход назад, – бурчит он.

– Ну вот, начинается.

– Заморочили мне голову разговорами, я и зевнул! А позиция у меня гораздо лучше…

Вот они передо мной – приваленные к стене, как придется, в закутке рядом с баянами на полках и белыми жестяными лейками на полу. От них исходит дразнящий запах тавота, жирный и сладкий. Рамы обмотаны промасленной бумагой и перетянуты шпагатом, и в разрывах обертки видна черная или синяя окраска труб. Мутно поблескивают широкие хромированные обода.

Сонный дядька выдергивает велосипед из кучи.

– Этот? – спрашивает дед.

Вовка и папа тоже смотрят на меня в ожидании. От волнения мне начинает казаться, что продавец перепутал.

– Что же ты молчишь? – говорит папа.

– Они все одинаковые, – печально говорит продавец.

Дед поднимает заднее колесо, раскручивает на весу педали, вслушивается, пробует тормоза.

– В ходу тяжеловат.

Вовка советует взять харьковский.

– Харьковский лучше, и у него седло мягкое.

– Знаю я это харьковское рукоделие… – бормочет дед.

В полузакрытых глазах продавца пробуждается вялый интерес.

– Поцарапано вон, – показывает Вовка.

– Где?

– Что за ерунда! – вмешивается отец. – Все равно он его разукрасит.

– А харьковские есть?

– Тц! – отвечает дядька.

– Нету?

Дед зачем-то трясет велосипед, всхлипывает звонок.

– Я вообще-то как раз такой хотел, – говорю я. – Синий…

На улице мы сдираем бумагу. Открываются сияющие голубые ребра и зубчатка, рубиновый фонарик на заднем крыле, белая пластмассовая эмблема с красными буквами ЗИС. Мне все еще не верится, а дед достает ключи из кожаной скрипучей кобуры, опускает седло, затягивает багажник и как ни в чем не бывало берется за руль.

– Ну-ка, – говорит он.

Оттолкнувшись, он на ходу перебрасывает правую ногу. Посадка у него прямая, он высоко держит голову на жилистой шее, напоминая гуся.

– Он без рук умеет? – шепотом спрашивает у папы Вовка.

Холода нагрянули среди лета. Повисли на кислом небе оборванные, похожие на тряпки облака.

На веранде Вовка, унылый, лузгает для синицы семечки, и она скачет перед ним на краешке стола. Я стучу в окно, зову его гулять.