Лорд Джим. Тайфун

– Вы так и скажите; вот именно; я рад что вам намекнул. Полагаю, вы тоже не прочь поживиться. Не перебивайте. Вы только ему скажите, что я об этом слыхал, но своему правительству рапорта не подавал. Еще не подавал. Понимаете? Зачем подавать рапорт? А? Скажите ему, чтобы ехал ко мне, если они его выпустят оттуда живым. Ему будет выгодно. А? Я обещаю никаких вопросов не задавать. Потихоньку, понимаете? Вы… вы тоже чем-нибудь поживитесь. Комиссионные за хлопоты. Не перебивайте. Я – лицо официальное и никакого рапорта не подавал. Это сделка. Поняли? Я знаю хороших людей, которые охотно купят стоящую вещь; я могу ему дать такие деньги, каких этот негодяй и не видывал. Я эту породу знаю.

Он раскрыл оба глаза и в упор посмотрел на меня, а я стоял перед ним, совершенно сбитый с толку, и недоумевал: с ума он сошел или пьян? Он потел, пыхтел, слабо стонал и почесывался так отвратительно, что я не мог вынести этого зрелища и ушел.

На следующий день, разговорившись с подданными маленького туземного раджи этого местечка, я выяснил, что сюда дошел слух о каком-то таинственном белом человеке в Патусане, который завладел удивительным драгоценным камнем – огромным изумрудом, не поддающимся даже оценке. Видимо, изумруд больше всяких других драгоценных камней действует на восточное воображение. Мне рассказали, что белый человек получил его отчасти благодаря своей удивительной силе, а отчасти благодаря хитрости, получил от правителя одной далекой страны, откуда он немедленно бежал и в великом отчаянии явился в Патусан, где запугал народ неукротимой своей жестокостью, которую ничто, казалось, не могло сломить.

Большинство моих собеседников придерживалось того мнения, что камень, должно быть, приносит несчастье, – подобно знаменитому камню султана Суккаданы, навлекшему в древности войны и неслыханные бедствия на страну. Быть может, это был тот самый камень, но в точности никто не знал. В действительности же история о баснословно большом изумруде начала распространяться с того времени, как появились на архипелаге первые белые люди; и вера в него так упорна, что не дальше как сорок лет назад голландцы производили официальное расследование.

Один старик сообщил мне детали удивительного мифа о Джиме. Он занимал должность писца при жалком маленьком радже.

– Такая драгоценность, – сказал он, поднимая на меня свои подслеповатые глазки (из почтения ко мне он сидел на полу каюты), – лучше всего сохраняется, если ее носит на себе женщина. Но не всякая женщина для этого пригодна. Она должна быть молода, – тут он глубоко вздохнул, – и нечувствительна к соблазнам любви.

Он скептически покачал головой. И, однако, такая женщина, кажется, действительно существует. Ему говорили о высокой девушке, к которой белый человек относится с великим почтением и заботливостью. Она никогда не выходит одна из дома. Рассказывают, что белый человек проводит с ней почти целый день. Они открыто прогуливаются вместе, он просовывает ее руку под свою и прижимает к себе – вот так, самым необычным образом. Он допускал, что это враки, ибо такое поведение действительно очень странно; но, с другой стороны, нет никаких сомнений в том, что на ее груди спрятан драгоценный камень белого человека.

Глава XXIX

Таково было объяснение вечерних супружеских прогулок. Я часто принимал в них участие, всякий раз с неудовольствием вспоминая Корнелиуса, который считал себя оскорбленным в своем законном отцовстве и сновал поблизости, кривя рот, словно готов был заскрежетать зубами. Но замечаете ли вы, как на расстоянии трехсот миль от телеграфных проводов и морских почтовых путей вянет и умирает суровая утилитарная ложь нашей цивилизации, сменяясь чистым проявлением фантазии, которая отличается бесполезностью, очарованием и иногда глубоко скрытой истиной произведений искусства? Романтизм наметил Джима своей добычей – вот единственно правдивый штрих истории, которая во всех остальных отношениях является выдумкой. Он не скрывал своей драгоценности. В действительности он чрезвычайно ею гордился.