Лорд и егерь

«Не знаю, меня пригласили. Меня такси, наверное, ждет у выхода», — и нетерпеливо откланявшись, Карваланов двинулся к барьеру.

«А как же насчет билетика, сэр?» — поправил козырек фуражки смотритель.

«Но я же объяснил», — опешил Карваланов.

«За рассказики спасибо, а за дорогу придется заплатить», — неожиданно сухим и категорическим тоном заявил служитель и преградил Карваланову выход. И за выброшенный железнодорожный билетик — ничтожный кусочек розового картона — пришлось заплатить вторично; сумма эта была дикая по советским понятиям: советский транспорт в сравнении с английским практически бесплатный, в этом, что и говорить, станционный смотритель был прав.

К его правоте снова пришлось прибегнуть, когда выяснилось, что никакого такси у выхода не обнаружилось, и Карваланов вернулся к барьеру, чтобы выяснить дорогу к поместью. Станционный цербер снова превратился в буколически-радушного диккенсовского эсквайра и с головокружительными подробностями стал перечислять повороты, перекрестки и переходы, где таверна «Карета и лошадь» сменялась воротами кладбища, а крикетное поле — церковью, за которой следовала можжевеловая изгородь, конюшня и охотничья сторожка. Карваланову, с его цепкой лагерной памятью на подробности, показалось, что он найдет дорогу с закрытыми глазами; вступив в тенистую, как будто парковую аллею с укатанной щебниевой дорожкой, он на первом же перекрестке свернул, как и требовалось, налево, потом направо, потом еще раз направо, но почему-то не обнаружил — ни кладбища, ни таверны, ни конюшни; а только лес, лес и лес.

Лес как лес — смешанный, с довольно тесным променадом из дубов и каштанов, вязов и ясеней и орешника, с осторожной вежливостью приглашающих вступить в прогалины, где свет метался между круговоротом листвы в облаках и путаницей молодой травы с прошлогодними листьями, прошитыми пресловутым бисером ландышей среди свиных желудей и лошадиных каштанов. Но была в этой заурядной, казалось бы, лесной роще неуловимая, как переход на интонационное «ты» в английском языке, иноземная экзотика. На обочине вырастал вдруг гигантский, как будто из парника ботанического сада, куст лиловых рододендронов или же преграждало путь переплетение диких магнолий — как-никак этот остров подогревался центральным отоплением атлантических вод. И еще пугали странные шорохи: по краям лесной тропы в кустах, в кронах деревьев, в зарослях ежевики и среди гроздьев шелковицы, в чащобе вереска и дрока шла неустанная возня, не умолкало шебуршание, хлопотливая перестрелка птичьих трелей и писк всякой другой живности, для которой еще долго не подыщется перевода, когда все называется иначе и по-другому, и потому — безымянно. Несмотря на видимое сходство с подмосковными перелесками, лес этот был чужд своей безымянностью, и от того приближался своей экзотичностью чуть ли не к джунглям с удавами и аллигаторами за каждым поворотом. Это были джунгли западного мира.

Неожиданно развернувшаяся перед ним, возникшая как будто из-под театрального занавеса поляна была доказательством заколдованности этой местности. Поляна выглядела как иллюстрация к детской сказке в шикарном подарочном издании. Никогда не видел он в натуре такой шелковистой травы, рябью изворачивающейся под налетами ветерка, и трава щекотала в ответ хоровод теней от облаков, убегающих за лиственные кроны, как будто облака смущались, а деревья, в свою очередь, приглушенно бормотали, сами не решаясь вступить в танец ветра с тенями на траве этого магического круга. Круг был магическим, потому что в центре поляны стоял маг и делал пассы. На нем не было ни фрака с цилиндром фокусника из кабаре, ни чалмы с восточным халатом дервиша, но, тем не менее, у него был вид человека явно не от мира сего. Он, во всяком случае, не имел ничего общего с миром бывшего советского пионера, изгнанного из комсомола в ходе борьбы с однопартийной системой, выславшей его за границу. Этот маг как будто сошел с олеографии прошлого века, изображавшей королевскую охоту, или же выпал прямо из тургеневского дворянского гнезда.