Лорд и егерь

Хождение в народ. Теория малых дел и больших подлостей. Машина времени переносила Карваланова в чеховскую драму на охоте. Ему захотелось наружу, туда, к большому поместью, на майский газон за окошком, за стенами этого зловещего флигеля с убогой местной подпольщиной и с собаками-инвалидами, рычащими и скулящими по каждому мелкому поводу. Выйти бы к опушке, в добротной куртке, отороченной мехом, в кожаных сапогах; прищурившись в небо, заприметить фазана или, там, рябчика, что ли, да что говорить — сошла бы даже ворона; одним движением рвануть двустволку к плечу и пальнуть с лета — без промаха, с одного выстрела убить двух зайцев и с облегчением усесться меж двух стульев. Между собакой и фазаном, между лордом и егерем.

«Приходило ли вам в голову, что даже ребенка, убившего папу с мамой, следует называть все-таки сиротой?» — нервно рассмеялся Карваланов. «Что же произошло с бедной сироткой? Я имею в виду сынка егеря».

«Этот отцеубийца остался сиротой, потому что мать бросила семью, когда он был еще в пеленках. Моя мать умерла во время родов, а отец убит на войне. Вы замечаете: мы с ним в чем-то схожи», — продолжал свои готические параллели лорд Эдвард.

«Все враги похожи друг на друга, каждый друг становится врагом по-своему. Или наоборот», — бормотал нечто толстовско-утешительное Карваланов. Все смешалось в этом доме — русская литература с английской цивилизацией, привилегии егеря с обязанностями лорда. Карваланов выслушивал семейную хронику Эдварда как психиатр, знающий, что во всяком безумии есть своя логика. Вопрос же о достоверности и правдивости показаний он давно оставил за лубянскими стенами.

Если верить Эдварду, сын егеря воспитывался с ним, сыном лорда, на равных, поскольку и отец Эдварда, и, впоследствии, после его гибели на фронте, опекуны из ближайших родственников пытались замять скандальную историю — трагический инцидент на охоте. Опекуны буквально лебезили перед егерским сынком: ему доставалась лучшая крикетная лапта, лучшая прогулочная лошадь. В то время как Эдвард постепенно становился мальчиком на побегушках у егерского сынка: ему указывали, где ставить капканы на лисиц, где протягивать электрическую проволоку фазаньих загонов, когда и как их кормить. То, что поначалу казалось детскими играми и «культурным обменом» рабочего класса с аристократией, постепенно перерастало в тщательно продуманную конспирацию егеря с опекунами. Дело в том, что содержать поместье, подобное эдвардскому, стоит тысячи; семья же жила с начала века под постоянной угрозой банкротства. Втеревшись в доверие к опекунам, Эдмунд, егерский сынок, сумел убедить их в том, что единственный возможный выход из финансового кризиса — сдавать часть поместья в аренду под фазанью охоту тем, кто желает поразвлечься с двустволкой в аристократическом духе с помпой и антуражем: главным образом, естественно, нувориши из иностранцев. Еще не так давно на территории поместья были и фруктовые сады, и полевые культуры (например, горох сорта «бульдог»), и даже процветали кое-какие ремесла; теперь же все это было заброшено, закрыто, заколочено: акр за акром все поместье было превращено в фабрику для разведения фазанов, все отдано под фазанью потеху. Всем этим охотничьим наемным царством распоряжался, само собой разумеется, егерский сынок. Он стал незаменимым человеком, шагу без него нельзя было ступить; даже опекуны и те превратились просто-напросто в еще одну административную инстанцию, заверяющую своей официальной печатью своевольничанье егерского последыша. Сын же лорда, законный наследник, исполнял всю грязную егерскую работу.

«Почему вы не обратились с протестом в палату лордов?!» — возмущался диссидентский ум Карваланова. Как будто это у него отбирали права на владение всеми этими лесными угодьями и недвижимостью, столь напоминавшими ему о бывшем белорусском поместье его прадеда.

«Мои протесты в палате лордов закончились электрошоками в психбольнице», — сухо констатировал лорд и, заметив переменившееся лицо Карваланова, пустился в объяснения насчет того, что своими протестами против егерских затей вообще и фазаньей охоты в частности он восстал против древнейшего инстинкта британской нации — кровопускания под видом спортивной игры и забавы. Выступления же в антифазаньем духе воспринимались опекунами поначалу как скандальный эксцентризм левака и разнузданность выродка, позорящего фамилию. Но в конфронтации Эдварда — «черной овечки» — с семейными фазанами был еще один аспект: деньги и тот факт, что егерь крутил этими деньгами как хотел: