Лорд и егерь

«Как если бы пораженный чумой объяснял свою ненависть к роду человеческому тем, что заболел бешенством?» — решил Феликс прийти на помощь своему психиатру, сочинив за него изящный пример сказанному. Слишком изящный, пожалуй.

«Вполне удачное сравнение», — кивнул доктор Генони с изрядной долей сомнения на лице. «Хотя бы потому, что ваша диссимуляция не менее идиотского свойства: вы хотели избавиться от комплекса провинциала, выдавая себя за еврея?»

«Во-первых, я не выдавал себя за еврея». Феликс был явно раздражен подобным предположением. «Я просто находил еврейские связи: чтобы переехать в Москву из провинции, а затем — за границу. Во-вторых, уверяю вас, в советской стране лучше родиться евреем, чем оказаться провинциалом. Вы знаете, что такое советский провинциальный городишко? Улица, фонарь, аптека. Аптека, улица, фонарь. Фонарь разбит, аптека закрыта, по улице не пройти из-за грязи. Школьный учитель по марксизму убивает мух в чайной. Партийный начальник в коридоре учреждения поливает матерщиной уборщицу. Все водку жрут. Спросите Сильву, спросите Виктора: было время, когда в Москве названия городов вроде Нью-Йорка или Лондона с Парижем звучали как шаманские заклинания, магические имена нездешнего мира, за границей, за пределами советского понимания. Но мы эти имена вообще не воспринимали. Для нас, обитателей провинциальной дыры, сама Москва была за границей, даже звуки московского радио казались научной фантастикой. Мечтать о Москве в провинции — то же самое, что москвичу в те годы мечтать о Лондоне. Штампом в паспорте, пропиской ты был навеки пригвожден к месту рождения, оно же — место смерти. Прижизненной смерти тоже. Тюрьма, ссылка — лучше, потому что всякий срок отбытия наказания — временный. А прописка — навечно. Как, впрочем, и ее лишение. А когда прописки нет и живешь в Москве у жены незаконно, на птичьих правах, — еще страшней. Да, я точно знал, что за какую-то там подпись под письмом протеста никто меня в тюрьму и лагерь не отправит, не те времена и не та я фигура. А из Москвы вышлют. Элементарно. И никто не сможет заступиться — ни радиостанции, ни зарубежные интеллектуалы, ни всероссийские патриархи диссидентства: потому что выселение будет законным и обжалованию не подлежит. Нарушение паспортного режима. Жил в Москве незаконно, законным образом и выселят. В мой родной городок, он не низок, не высок и там одна улица, вся в ямах, как после бомбежки». Феликс запнулся и постарался взять себя в руки, заметив Сильвину гримасу жалости и сочувствия. «В общем, все это я и изложил в ту ночь Виктору и попросил снять свою подпись с письма протеста».

«Какое письмо протеста? В какую ночь?» — нахмурила брови Сильва, как будто захваченная спросонья врасплох.

«То самое, знаменитое письмо по поводу применения психиатрии в политических целях. Его распространял, естественно, Виктор. В связи с тем, что Авестина отправили в психушку, на якобы медкомиссию, пересмотр диагноза. На самом деле», — стал он объяснять, повернувшись к Генони, — «его давно хотели прищучить за самиздатское эссе о Пиранделло: история КГБ и судебных процессов в СССР разбираются там, как еще одна пиранделловская пьеса: знаете, вся жизнь — допрос, и все мы — под арестом…»

«Не стоит повторяться», — перебил его доктор Генони. «Все наши беседы — это, в сущности, одна пиранделловская комедия. Давайте вернемся к трагедии подписанта».