Лорд и егерь

«Я из поколения тех, учтите, кто в легенде о Павлике Морозове поменялся ролями с собственным отцом: Павлик Морозов погиб, пытаясь сделать из своего отца-кулака советского человека; мой отец погиб, пытаясь сделать советского человека из своего сына-диссидента». Судя по выражению лица лорда, этот экскурс в историю советской версии эдипова комплекса остался совершенно непонятным. «Вы не хотите появляться в доме из-за вражды с отцом?» — спросил он притихшего лорда.

«Из-за вражды — с отцом?!» — Лорд передернул плечами. «Я с отцом могу встретиться лишь там», — и он ткнул пальцем вверх: «В небе. Мой отец погиб в небе. Его сбила фашистская зенитка над Ла-Маншем: короткий залп, струйка дыма, как из двустволки, и по небосклону летят оторванные крылья самолета, как фазаньи перья. Ни одна собака не отыскала отцовских останков. Тссс!» — и, снова подхватив Карваланова под локоть, лорд приложил палец к губам. Из-за угла послышался хруст гравия — шаги были четкие и размеренные, солидная походка уверенного в себе человека. С оперативностью, которой позавидовал бы любой вертухай, лорд подтолкнул Карваланова к нише в стене, втиснув его с сумкой в узкий промежуток за гипсовой вазой, а сам быстрым шагом направился, симулируя беззаботность походкой, навстречу невидимке, все громче и громче хрустящему гравием. Карваланов, не шелохнувшись, стоял, вжимаясь спиной в шероховатый камень стены. Ему казалось, что по шее, за воротник, ползет какая-то гаденькая букашка; возможно, это были просто мурашки, но он не решался даже пальцем шевельнуть. Хруст гравия стих на углу, и до Карваланова стали долетать реплики незначительного, казалось бы, диалога:

«Как себя чувствуете, милорд?»

«Прекрасно. Я чувствую себя прекрасно».

«Слегка перевозбуждены, э?» Хруст гравия выдал покачивание с пятки на носок и обратно.

«Перевозбужден? Ничуть! Просто свежий воздух — кислород, знаете ли. Чудесный день выдался, не правда ли?»

«Настоящее лето, э? Вы мне что-то не нравитесь. Я, пожалуй, загляну к вам после полудня».

«Нет никакой необходимости. Я буду работать. Просьба не мешать».

«Спасаем животных, э? Ну что ж, ну что ж. Похвально. Только: не перетруждайтесь, э?» И снова четкий и самоуверенный хруст гравия. Карваланову удалось увидеть этого мистического собеседника лишь вытянув шею, краем глаза, когда тот удалялся в сторону парка: фигура боксера-тяжеловеса, в безупречном полосатом костюме и лакированных черных башмаках, крупные шишки лысеющего затылка и нависающая над галстуком-бабочкой бульдожья челюсть. Это было ходячее воплощение воли в сочетании со здравомыслием, и в голове у Карваланова мелькнула трусливая мыслишка, что наступил последний шанс избавить себя от этого явно трекнутого лорда, от этого фазанофоба с его егерями и загонщиками. Опять подпольщина. Видимо, прав-таки был следователь, когда причислил Карваланова к своего рода уголовному миру. Доказывал, что криминальное в нем как наркотик: Карваланов, мол, из тех, кто просто неспособен жить нормальной жизнью с ее ежедневной рутиной. Если бы не было главного врага — советской власти, — ушел бы в подполье по другому поводу, но подполья как такового ему не миновать. И окружает себя себе подобными: ущербными и неполноценными — всеми теми, кто не способен ужиться в коллективе, кто выпадает из системы, кто постоянно рвется к чему-то недостижимому: в этом смысле между сумасшедшим, утопическим мыслителем, диссидентом и — заурядным блатным, ради «красивой жизни» готовым на все, не такая уж большая разница. Кого из своих друзей Карваланов назвал бы психически полноценным существом? И на новой территории, судя по всему, повторяется та же картина. И нечего тут удивляться: лишь человек, ощущающий себя неполноценным среди соотечественников, готов отправиться за тридевять земель в поисках справедливости. Сам Карваланов тому пример.

Другой пример — лорд Эдвард — возник на другом конце газона, как только полосатая спина его авторитарного собеседника скрылась в аллее парка; и Карваланов почувствовал угрызения совести за тайное мысленное предательство, глядя, как лорд пригласительно машет ему рукой, извещая Карваланова, что путь, мол, свободен. В его всклокоченной бородке, развевающейся бархатной накидке и клоунских полосатых гетрах было нечто нелепое, как все нелепое — жалкое и как все жалкое — парадоксально потешное. Карваланов улыбнулся, помахал в ответ и, подхватив на плечо сумку, снова включился в пробег по гаревым дорожкам.