Лорем

Приходишь, а там режут какого-нибудь офицера. Ему в бок стрела попала. Кровь, кишки, вонь. Беги сюда, говорят, держи печень. Бросаешь травы, стоишь, держишь. Спина затекает, ломит. Кровь везде — брызжет на руки, в лицо. В нос заливается, чешется страшно, а почесать нечем, в руках же печень. Стоишь хоть два часа, хоть целый день. А куда деваться, брюшина вскрыта, не станешь же в углу нос ковырять.

Но это если пациент лежит без чувств. А то вдобавок ор, крики, стоны. Знаешь, как кричат, когда режут по-живому? Такого в театре не услышать, даже при родах так не надрываются. Больному спирта дашь, а самому как, работать же надо.

И отдохнуть тебе никто не даст. Когда война, а ты медик, тебе просто негде дух переводить. В другое время, когда ясно, что слишком тяжело, можешь уйти. Но с тонущего корабля тебе никуда уже не деться. И отступать просто нельзя, можно только спать, да и то урывками и под крики.

Понимаешь ты меня теперь?

Прекрасные глаза Фуксии расширены от ужаса. Она больше не плачет, но и не спешит паковать вещички.

Ух, ничего не понимаю.

Вот чего он не сказал? Или как-то не так? Ладно, попробуем с другой стороны.

Что же тебе еще такого рассказать, чтоб поняла наконец.

— Слушай, да всем плевать будет, умеешь ты врачевать или нет. Сначала приставят к раненым — с настоящими боевыми травмами, пойми ты наконец, тем, кто помрет, если не вылечишь. Вот тогда хирургам станет понятно, что ничего ты не умеешь. Они передадут дальше, и при любом раскладе, захватят крепость или нет, нам конец. Ну понимаешь ты меня?

Выслушиваю ответ, забираю травник и ухожу, хлопнув дверью. Она уже фаворитка коменданта, еще немного и никто не посмеет ставить ее в госпиталь. Безнадежно. Хватит с меня, плевать на полгода, умирать я здесь не собираюсь.

Она мне ничего не сделает. Даже если разозлится и постарается, сдать меня это раскрыть себя. Она просто не пойдет на это.

К демонам целительство, все это слишком скучно, уберусь подальше и начну заново. Новые знания, новая жизнь, новое лицо. Хватит отдыхать в тени. Третий раз Клин пробовал создавать образ какому-нибудь подающему надежды лицедею. Второй раз он делал это успешно. В этот раз он хотя бы не влюбился.

Ох, зачем он об этом вспомнил.

Люсия Карен была прекрасна. Она была просто таки совершенна — ладная и хрупкая, чертами как ребенок, при том, что детские годы ее давно миновали. Клину до сих пор неясно было, отчего он так увлекся ею — из-за чудесного личика или потому, что ее картины были действительно хороши.

А они были прекрасны. Клин помнил, как увидел эти полотна. Струящиеся мазки, богатство красок, нежные и захватывающие сюжеты. В тот раз у него были какие-то планы, но он тут же забыл о них, лишь увидев картины, выставленные прямо на улице, среди продуктовых лотков и старьевщиков.

Может он бы посмотрел и пошел дальше, но Люсия попыталась ему что-нибудь продать. Она была ужасна, когда говорила про свои работы. Опускала глаза, заикалась, краснела.

За всем этим Клин увидел девушку. И пропал.

Он добивался ее удивительно долго. И еще дольше готовил для нее роль. Побывал в богатых домах, послушал, что говорят о мазне, которая висит там на стенах. Пришел покупать дорогое полотно к именитому художнику и долго приценивался. Сделал еще десяток мелочей, спустив на реквизит половину накопленного.

Почти все, что он узнал, он мог рассказать и так. Но впервые за жизнь он чувствовал, что хочет действительно постараться. Это было как-то особенно приятно, он хотел дать то, что умел сам, другому. Действительно хотел.