Лоренс Стерн

Степенный, чопорный Локк полагал, что разум не нуждается в помощи остроумия. Он недоверчиво, даже неодобрительно относился к «шаловливым идеям», вмешивающимся в размеренный ход логических рассуждений, и предпочел бы вовсе изгнать из области разумного мышления шутку, каламбур, острое словцо. Стерн громогласно объявляет это прискорбным заблуждением великого философа, который в этом вопросе дал себя одурачить ханжам и педантам: «Травля бедных остроумцев велась, очевидно, такими густыми и торжественными голосами и при содействии больших париков, важных физиономий и других орудий обмана стала такой всеобщей, что ввела и философа в обман…Вместо того чтобы хладнокровно, как подобает истинному философу, исследовать положение вещей, перед тем как о нем философствовать, — он, напротив, принял его на веру, присоединился к улюлюканью и вопил так же неистово, как и остальные».

Кислая, самодовольная, безулыбчатая рассудочность заранее вызывает подозрение у Стерна: скорее всего, ею прикрывается пустое тщеславие, педантство и ханжество. Напротив, юмор кажется ему драгоценнейшим началом: согласно Стерну, именно юмор дает человеку возможность полней всего проявить самого себя как личность, а вместе с тем и найти верную точку зрения на жизнь. Автор «Тристрама Шенди» вырабатывает и развивает на протяжении своего романа целую теорию «конька» — любимого увлечения, чудачества или странности. «Это резвая лошадка, уносящая нас прочь от действительности, причуда, бабочка, картина, вздор — осады дяди Тоби — словом, все, на что мы стараемся сесть верхом, чтобы ускакать от житейских забот и неурядиц. — Он полезнейшее в мире животное — и я положительно не вижу, как люди могли бы без него обводиться».

Стерн предлагает судить о характере человека не иначе, как по его «коньку», — ведь именно в выборе любимой причуды раскрывается неповторимая индивидуальность человека.

Эксцентрические чудаки уже и ранее появлялись в английской литературе; их можно было в изобилии встретить и в комедиях Бена Джонсона (создавшего свою драматургическую теорию «юморов» — humours, — кое в чем предварившую Стерна), и в нравоописательных очерках Аддисона и Стиля, и в романах Фильдинга и Смоллета… Но никогда еще ни одно произведение не было так густо заселено чудаками, как «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена».

На йоркширском диалекте слово «shan» или «shandy» означает человека с придурью, «без царя в голове». От него-то и произвел Стерн фамилию своих героев. А позднее, уже как производное от фамилии своих чудаков, он изобрел и новый в английском языке глагол «шендировать» и охотно пользовался им в своих письмах, говоря о самом себе. «Я шендирую в пятьдесят раз больше, чем когда-либо», — писал он, например, Гаррику из Парижа в 1762 году. Шендизм, уверяет Стерн, — наилучшее лекарство от всех болезней.

Это шутливое восхваление чудачества, как нормы поведения, столь характерное для первой книги Стерна и для всего его творчества, было по-своему и серьезным знамением времени. В условиях тогдашней Англии, гордой своим коммерческим и промышленным процветанием, с ее прочными буржуазно-пуританскими традициями, из которых ужо давно выветрился их былой революционный дух, стерповская «доктрина шендизма» звучала вызывающе.

Стерн не призывал к потрясению общественных основ. Но его «шендизм» выглядел как демонстративный жест презрительного отвержения всего, что почиталось важным и нужным в господствующих кругах его мира. Купля-продажа и законная прибыль, доходные должности, звания и титулы, почтенная репутация все это нимало не занимает истого «шендиста». «Шендизм» Стерна подспудно заключал в себе протест против обезличивающей нивелировки личности в буржуазном обществе. Это была попытка, — хотя бы и утопическая, — отвоевать у этого общества уголок, где каждый человек мог бы быть самим собой.

Воплощением этой утопии и был Шенди-Холл — маленький мирок, затерянный среди йоркширских болот и почти обособленный от большого мира. Каждый скачет здесь во всю прыть на своем коньке. Здесь царит комическая разноголосица: все спешат, суетятся, мешают друг другу, хлопочут каждый о своем и не могут ни дослушать, ни толком понять друг друга.