Лоренцаччо

Филиппо. Дать погибнуть моим детям, ведь это же невозможно, понимаешь! Если бы мне оторвали руки и ноги, то оторванные куски моего тела сползлись бы вновь, как куски змеи, и восстали бы для мщения! Мне все это так близко знакомо. Совет Восьми! Трибунал, состоящий из мраморных статуй, лес призраков, над которым проносится порой мрачный вихрь сомнения; они встрепенутся на миг и разрешатся словом, на которое нет суда. Слово, одно лишь слово, о совесть! Эти люди едят, спят, у них есть жены и дочери! О, пусть они убивают и режут, но только не моих детей, только не моих детей!

Лоренцо. Пьетро — мужчина; он не станет молчать, и его освободят.

Филиппо. О мой Пьетро, мой первенец!

Лоренцо. Возвращайтесь домой, сидите спокойно или, еще лучше, — уезжайте из Флоренции. Я за все ручаюсь вам, если вы уедете из Флоренции.

Филиппо. Я — в изгнании! Встретить мой смертный час на постели постоялого двора! О боже! И все это из-за слова какого-то Сальвиати!

Лоренцо. Знайте, Сальвиати хотел соблазнить вашу дочь, но не для себя одного. Алессандро — с ним заодно; на ложе Сальвиати он берет дань с проституции.

Филиппо. И мы не будем действовать! О Лоренцо, Лоренцо! Ты — ты твердый человек; говори же, я слаб, и все это слишком близко моему сердцу. Видишь, я изнемогаю! Я слишком много размышлял в этой жизни, я слишком долго кружился в одну сторону, словно лошадь в виноградной давильне; я больше не гожусь для битвы. Скажи мне, как ты думаешь; я так и поступлю.

Лоренцо. Возвращайтесь домой, милейший.

Филиппо. Вот что: я пойду к Пацци. Там пятьдесят юношей, никто из них не отступит. Они поклялись действовать; речь моя будет полна благородства, как речь Строцци и речь отца, и они меня поймут. Сегодня вечером я позову на ужин всех членов моего рода — их сорок; я расскажу им, что случилось со мной. Посмотрим, посмотрим! Еще неизвестно, что будет. Берегитесь, Медичи! Прощай, я иду к Пацци; ведь я же шел к ним, когда схватили Пьетро.

Лоренцо. Есть разные демоны, Филиппо; тот, который обольщает тебя сейчас, не менее страшен, чем другие.

Филиппо. Что ты хочешь сказать?

Лоренцо. Берегись его, этот демон прекраснее архангела Гавриила; свобода, отечество, счастье людей — все эти слова звучат при его приближении, как струны лиры; то плеск серебряных чешуи его блистающих крыл. Слезы его очей оплодотворяют землю, и в руке его — пальмовая ветвь мученичества. Слова его очищают воздух вокруг его уст; полет его так стремителен, что никто не может сказать, куда он летит. Берегись его! Раз в жизни я видел его, несущегося в небесах. Я сидел, склонившись над книгами; от прикосновения его руки волосы мои затрепетали, как легкий пух. Повиновался ли я ему или нет, не будем говорить об этом.

Филиппо. Я лишь с трудом понимаю тебя и… не знаю почему, но боюсь тебя понять!

Лоренцо. Неужели у вас одна только мысль: освободить ваших сыновей? Ответьте, положа руку на сердце: мысль более обширная, более страшная не влечет ли вас, как грохочущая колесница, навстречу всей этой молодежи?

Филиппо. Да! Это так! Пусть несправедливость, выпавшая на долю моей семьи, подаст знак к завоеванию свободы. Ради себя и ради всех — я пойду!

Лоренцо. Берегись, Филиппо, ты подумал о счастии человечества.

Филиппо. Что это значит? Или ты и в душе, как и снаружи, смрадное испарение? Ты, который говорил мне о драгоценной влаге, заключенной в тебе, как в сосуде, — так вот что ты несешь?

Лоренцо. Я в самом деле драгоценен для вас, потому что я убью Алессандро.

Филиппо. Ты?

Лоренцо. Я; завтра или послезавтра. Возвращайтесь домой, старайтесь освободить ваших детей; если вы не сможете это сделать, пусть они подвергнутся легкому наказанию; я наверное знаю, что им не угрожает других опасностей, и повторяю вам, что через несколько дней во Флоренции не будет Алессандро Медичи, как не бывает солнца в полночь.

Филиппо. Если это правда, то, что дурного в моих мыслях о свободе? Не наступит ли она, когда ты нанесешь удар, если ты его нанесешь?

Лоренцо. Филиппо, Филиппо, берегись. Твоей седой голове шестьдесят добродетельных лет; это слишком дорогая ставка для игры в кости.

Филиппо. Если под этими мрачными словами ты скрываешь нечто такое, что я способен понять, то говори — ты приводишь меня в странное возбуждение.

Лоренцо. Каков бы я ни был, Филиппо, я был честен. Я верил в добродетель, в величие человека, как мученик верит в бога своего. Над бедной Италией я пролил больше слез, чем Ниобея над своими дочерьми.

Филиппо. И что же, Лоренцо?