Лошадь над городом

Лошадь над городом

Появилась лошадь

Ничего не было бы прекрасней комедии, но не старинной, это должна быть современная комедия, по мне пусть обряженная в костюмы, комедия о наших проблемах.

Макс Фриш

Гаснет последний луч вечернего заката, и в город Посошанск входит ночь. Она течет среди домов, как река, несет с собой звезды и заполняет ими просветы между крышами. Ночь пахнет степной травой и яблоками, а на асфальте стоит лужами и искрится.

Когда стрелки часов, установленных на площади в здании исполкома, соединяются у римских цифр XXIV, из-за сквера, из-за углового одноэтажного здания, где помещается краевой музей, слышится нестройный топот. Ломая ряды и толкая друг друга, на площадь выходят стрельцы. Они идут молча, на них островерхие шапки, кафтаны расстегнуты у ворота, в руках — бердыши. Стрельцы бредут, задирая бороды, роняя шапки, со страхом всматриваясь в незнакомый, непонятный огромный каменный город, в непривычно большие двухэтажные дома, доходят до здания исполкома, поворачивают за угол и исчезают, словно проваливаются в невидимую глазом щель.

Редкие жители, страдающие бессонницей, чьи окна выходят на площадь, привыкли к ним, они давно уже знают, что это не киносъемки, что стрельцы настоящие и что идут они на Дон из подмосковного села Косово, чтобы присоединиться к полкам, брошенным на подавление восстания Степана Разина.

Когда ночь иссякнет, начинается заря — край неба над Посошанском окрашивается в кирпичный цвет, звезды меркнут и только созвездие Андромеды — огромный крест с центральной зеленоватой звездой, раскинув крылья, как ястреб, продолжает парить над городом, словно напоминая о событиях, которые недавно здесь разыгрались.

Примерно в это же время в гараже мелиорации с грохотом заводится трактор, звеня отвалившимся бампером, по площади проезжает пикап с утренней почтой, первый трамвай бесшумно выкатывается из парка. Начинается день.

Когда ко мне обратился мой товарищ по годам, проведенным в институте, с просьбой найти в истории живописи картину, сюжет которой включал бы лошадь, изображенную в столь неестественном для нее состоянии — летящей по воздуху, я не мог предположить, что эта просьба перевернет всю мою жизнь.

Совершенно отчетливо помню день, когда пришло письмо, и мою досаду, что, откликаясь на него, я должен забросить свои дела и прежде всего статью о живописи Кватроченто. День был летний, дождливый, по краскам — ранняя весна. Помню мокрый асфальт проспекта, полукруглую площадь, повисшую в воздухе коричневую колонну и задумчивого, покрытого патиной ангела, в другом окне — реку, по ней ползли чешуйчатые волны с редкими мазками желтой пены. Глядя из окна на эту хмурую невеселую картину, я вдруг как-то особенно остро ощутил сквозящую в каждой строке письма пронзительную любовь моего друга к своему степному малоизвестному городку. Но письмо было получено, надо было готовить ответ, и я с головой погрузился в груды каталогов, монографий и справочников, присланных из разных музеев мира.

Конечно, фантастические детали на картинах старых мастеров всегда интересовали меня, однако я знал, что чаще всего это условность, что тут в действительный мир вторгается легенда, в реальность которой люди уже давно привыкли верить, как мы сейчас привыкли верить числам со знаком плюс или минус. Но лошадь — существо низкое, заурядное, она имеет тот же знак, что и дерево, камень, кувшин с вином.

Странной показалась мне тогда просьба...

Разбросанность всегда была чертой моего характера, а нелюбовь к точным наукам сыграла когда-то главную роль в выборе жизненного пути. Тем более удивительно, что первое, что я сделал тогда, — выписал на карточку слово «шишак», которое встречалось в письме.

ШИШАК — древнерусский железный, вытянутый вверх шлем с наушниками и наносником.

Да, все было именно так. Погас последний луч вечернего заката, и в город вошла ночь. Она текла среди домов, как река, несла с собой звезды и заполняла ими просветы между крышами, пахла степной травой и яблоками, стояла лужами и искрилась. Затем тем же порядком началась заря, но когда из гаража треста мелиорации уехал трактор, промчались почтовый пикап и первый трамвай, а на рынке пронесли первые корзины с зеленым луком и первые весы с искусно подточенными гирями, на улице показался мужчина. Был он лет тридцати, одет в серые, мятые, грязные в коленках брюки и рубашку неопределенного цвета, шел быстро, оглядываясь, вскочил на ходу в трамвай номер семь и покатил в направлении городской окраины. Это был слесарь-сантехник Петр Виноградов, бросивший год назад в деревне жену с двумя малолетними детьми и переселившийся в город. Оправдывая свой поступок, Петр обычно упирал на необходимость для человека, имеющего руки, крупного заработка и на наличие в городе кинотеатров. О жене и детях он умалчивал.