Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Недели через две после Императорского приза Ильюшин приехал в Прилепы, посмотрел завод и отобрал одного четырехлетка. Это был вороной жеребец Урожай, лошадь крупная, костистая и необыкновенно эффектная и породная. «Цена?» – равнодушно поинтересовался Ильюшин. – «Три тысячи». – «Что ты, андел мой!» – завопил на всю конюшню Ильюшин, и глаза у него полезли на лоб (Ильюшин всем говорил «ты» и за каждым словом добавлял «ангел мой», причем «ангел» выговаривалось как «андел»). «Мыслимо ли за четырехлетка, да еще пестрого, три ноги в чулках, во лбу фонарь,[123] просить три тысячи?! Нет, таких цен не платим!». – «Жеребец оставлен для генерала Гринвальдта, – заметил мой управляющий, – пойдет на царскую конюшню, да еще, чего доброго, попадет в царские одиночки». «Чего болтать зря, какая такая царская одиночка с фонарем да вся пестрая, как корова, его и близко-то к царским конюшням не подпустят!», – прикинулся равнодушным Ильюшин. «Ладно, – думал я, идя домой через сосновый парк и жадно вдыхая крепкий смолистый запах, – не выпустим тебя, голубчика, с пустыми руками, жеребца продадим».

После обеда, когда стал спадать жар, мы поехали в табун. Спустились к реке и въехали в небольшой лесок. Лес звенел от голосов птиц. С озера, от мельницы, поднялась стая куликов и уток и улетела к другой низине, через густо зеленеющие луга. Табун маток был рассыпан по лугу на берегу Упы. Завидев нас, табунщики собрали лошадей и медленно стали подводить их к нам. Мы подъехали. Ильюшин неспеша слез, приложил руку к козырьку своей фуражки и долго смотрел. «Хороши кобылы, – сказал он задумчиво и стал обходить табун, внимательно осматривая маток и изредка спрашивая: «А это какая? А эту откуда достали? А эта чьего завода?». Под конец в азарте заорал: «Так их и надо, метизаторов, крой, дуй, создавай орловского рысака, да этак вершков пяти (160 см.), густого, но сухого, а главное, чтобы стан был и стати – всё при нем!». А в нескольких шагах от нас река лепетала и рокотала свои вечные сказки и ей не было дела ни до нас, ни до орловцев, ни до метисов.

Вернулись домой и сели в саду под липами пить чай. После двух выпитых самоваров, Ильюшин наконец сдался и как бы нехотя сказал: «Купить бы, пожалуй, и можно, как-никак жеребенок хоть и пестроват, да «бумажка» (аттестат) у него модная. В нашем деле без этого нельзя. В другой раз нарвешься на купчика из Иваново-Вознесенска, а он потребует товар помодней – ну ему и выведешь такого козла: вот, мол, смотрите, модней и быть не может, слыхали небось, нынче Императорский выиграл», – закончил Василий Петрович Ильюшин, опрокидывая свой стакан вверх дном и решительно отказываясь от чая. Я не спасовал и продал-таки Урожая недурно, все время при этом приговаривая, что только Василь Петровичу уступаю лошадь – для рекламы, чтобы поддержать фирму, так как нельзя же, чтобы у первого конноторговца Москвы не было лошади моего завода.

Пожар в Прилепах

Победоносное шествие Кронпринца на Московском ипподроме продолжалось, и он выходил победителем в дистанционных призах высших групп. Беговые успехи других моих лошадей также радовали и приносили немалую известность заводу. Известность завода достигла такой степени, что Прилепы стали весьма часто посещать коннозаводчики, барышники и вообще различные покупатели. Кто только не перебывал в Прилепах, начиная от крупнейших охотников и кончая специалистами и профессорами. Жизнь текла мирно: завод процветал, сельское хозяйство шло настолько хорошо, что я прикупил соседнее имение. В личной моей жизни особых перемен тоже не было и все текло мирно и спокойно: поездки в Москву и Питер, посещение на юге родных, осмотр других заводов.

Проведя около месяца в Петербурге, я вместе с художником Самокишем и его племянницей вернулся на рождественские праздники домой. После шумной столичной жизни деревенская тишина благотворно подействовала на уставшие нервы. Я проводил время за чтением, посещал конюшни, ездил на реку, а вечером подсаживался к столику Самокиша, за которым тот целыми днями просиживал с неизменной папироской в зубах, рисуя виньетки для книг и акварели баталий для «Нивы». Мы беседовали об искусстве, обсуждали художников, строили планы. Время летело незаметно.

Приближался Новый год. Тридцать первое декабря 1913 года мы провели по обыкновению, занимаясь каждый своим делом. Ужин перенесли на 11 часов ночи, с тем чтобы Новый год встретить за столом, с бокалами вина. Я читал у себя в кабинете французский роман, Самокиш работал в комнате своей племянницы, и в доме, как всегда в ожидании торжественной минуты, водворилась тишина. Часы в зале нежным, певучим звоном пробили 11 часов. В окна старого дома глядела тихая, звездная ночь.