Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

В неустанной работе над лошадью и для лошади, в столь любимом им занятии, Леонард Францевич Ратомский нашел утешение своей старости. Труженик он был удивительный: неизменно первым появлялся на ипподроме и уходил последним. Резвые и маховые хода своим крэкам[196] делал только сам, не доверяя этой работы помощникам, на всех уборках присутствовал обязательно, лично нормировал дачи овса, и ни одно зерно не попадало в кормушку прежде, чем Ратомский не проверит его качество. Лечил он лошадей также сам, и чрезвычайно успешно. Несмотря на постоянную занятость на конюшне, он все же находил время посещать все заседания рабочего комитета и общие собрания при Рабочкоме, где среди конюхов и младшего персонала пользовался влиянием и уважением – явление редкое для того времени, поскольку Ратомский был из «бывших».

По вечерам Ратомский подолгу просиживал над беговой афишей, делая какие-то выборки, вместе со счетоводом подводил итоги расходов по конюшне. В эти последние три года своей жизни он был далек от каких-либо честолюбивых планов и замыслов, довольствовался малым, всецело ушел в тот скромный мир, который его окружал, совершенно не интересовался политикой и жил только для лошадей. Он не любил говорить о своем возрасте (я так и не узнал, сколько ему лет), по-видимому, очень боялся смерти. А смерть подкралась к Ратомскому совершенно неожиданно. Судьба пощадила его: он не узнал, что такое долгая и мучительная болезнь. В день смерти он чувствовал себя бодро, ранним утром отправился на конюшню, потом промял двух-трех рысаков и, так как в этот день были бега, отправился на ипподром. Ему предстояло ехать на сером Айгире, питомце Светлогорского завода. В назначенное время Ратомский выехал на проминку, а потом поехал на приз. Ехал как всегда уверенно и спокойно. Айгир первым вывернул на финишную прямую, он должен был легко выиграть, и ничто не предвещало рокового конца. Но… за несколько саженей до финишного столба Ратомский вдруг покачнулся в сторону, потом наклонился вперед – все было кончено: выигрывая свой последний приз, он умер от разрыва сердца.[197]

После Ратомского

Всю тяжесть утраты Леонарда Францевича я, конечно, понимал, но, не будучи спортсменом в душе и не имея никогда прежде собственной призовой конюшни, недостаточно учел всю глубину и значительность потери для завода. А потеря эта была одной из тех, которые не так-то легко восполнить. Я думал, что и другой наездник, хотя бы и меньшей квалификации, будет работать не менее удачно, что прилепские рысаки и в новых руках будут греметь, как и при старике Ратомском. Какое это было глубокое, чтобы не сказать роковое заблуждение! После смерти Леонарда Францевича, вместо того, чтобы привлечь на Прилепскую тренконюшню его брата Эдуарда, еще более блестящего ездока и лучшего тренера в России, вместо того чтобы пригласить дельного заведующего, я, отчасти ослепленный успехом прилепских лошадей, отчасти идя по линии наименьшего сопротивления, согласился назначить старшим наездником Василия Сидоровича Сергеева. Ничего более неудачного и придумать невозможно. Наездник не бездарный, но по характеру слишком мягкий, Сергеев оказался в качестве хозяина конюшни совершенной бабой: он распустил конюхов, на качество фуража не обращал должного внимания, лошади не получали нужного ухода, в работе отставали – и все это вскоре сказалось на успехах тренконюшни. Понятно, что развал наступил не сразу и приблизительно с полгода лошади бежали удовлетворительно, но дальше дело пошло все хуже и хуже. Когда об этом заговорили, Сергеев, желая оправдаться, стал распускать слухи о том, что во всем виноват завод, откуда лошади приходят совершенно неподготовленными, и в этом он успел убедить беговое начальство и многих своих сотоварищей. Меня как руководителя завода это касалось больше всего, но, как это обычно бывает в жизни, я обо всем узнал последним.

В недостойных и неумелых руках слава прилепских рысаков быстро пошла на убыль, а Прилепская тренконюшня из образцовой и показательной превратилась в почти заурядную. Положение я ухудшил еще тем, что не протестовал против назначения заведующим конюшней некоего молодого человека, коммуниста, фамилию которого я сейчас позабыл и в дальнейшем буду называть его «дипкурьером» (он имел в Наркоминделе должность дипкурьера). «Дипкурьер» не знал лошадей, не смыслил в бегах, вконец развалил конюшню, наделал долгов, размотал инвентарь и не только пьянствовал сам, но и благодушно смотрел на пьянство Сергеева, который ещё и не в меру увлекался женским полом. Говорили, у Василия Сидоровича две жены, одна из них молоденькая, а на это нужны силы и средства. Отсюда один шаг до игры в тотализатор (что запрещается наездникам). Все мои представления начальству о том, чтобы «дипкурьера» поскорее убрали, были тщетны. Мне сказали, что я не умею или не желаю ужиться с коммунистом.