Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Были враги у Прилепского завода и в Туле. Некий Мухин, директор губсельтреста, добивался присоединения Прилеп к своему тресту и уничтожения завода как государственного. Помощником Мухина, и очень рьяным, был животновод Добрынин. Он не имел никакого отношения к прилепскими Добрыниным и к лошадям, служил в Маслоцентре, но почему-то считал себя знатоком лошадей. Добрынин получал от Мухина, точнее, от губсельтреста, пятьдесят рублей в месяц за наблюдение за Шаховским заводом, куда заезжал раза четыре в год и где все свершалось по его планам. Это был очень хитрый мужичок, в прошлом ярый эсер и народник. Сын Добрынина служил в коннозаводском ведомстве, был в курсе всего, что говорилось о Прилепах, передавал это Добрынину старшему, тот – Мухину, и затем они выступали в Туле, требуя присоединения Прилеп к Шаховскому. Мухин был очень резкий человек. Однажды не менее резкий человек, помощник Асаульченко и бывший следователь ГПУ Синицын, на его бумагу о Прилепах наложил краткую, но вразумительную резолюцию: «Дурак!»[215]

Одним словом, целый ряд лиц травили и топили завод, действовали по принципу разделения труда, а все сообща били в одну цель. Стоит ли удивляться, что начальству – Асаульченко и Синицыну, да и лицам вышестоящим смертельно надоели Прилепы. Их бы давно проглотили, да я все умудрялся отстаивать созданный мною завод и замечательное, на мой взгляд, гнездо маток. Но на сей раз, однако, было решено покончить-таки с Прилепами во что бы то ни стало.

Я решил на день-другой съездить в Москву, узнать, насколько на этот раз все серьезно. По приезде, на другое же утро я направился к Муралову. Николай Иванович принял меня, как всегда, любезно и очень сердечно. Не откладывая дела в долгий ящик, я объяснил ему положение вещей и затем подробно рассказал, как, почему и отчего добиваются уничтожения Прилеп. «Допустить это невозможно», – коротко сказал Николай Иванович и нажал кнопку звонка. Вошел секретарь, которого он просил вызвать сейчас же профессора Карпова. Карпов, которого я знал давно, милейший человек и крупный специалист, ведал в Госплане вопросами животноводства. Николай Иванович в двух словах изложил ему суть дела и заметил, что Наркомзем не имеет права ликвидировать завод без согласования этого вопроса с Госпланом. Были ли у Наркомзема переговоры с соответствующей секцией Госплана? Карпов ответил отрицательно, и тогда Муралов распорядился немедленно написать в Наркомзем протест от имени Госплана и запросить объяснений. Карпов ушел составлять бумагу, а Муралов позвонил по телефону члену коллегии Наркомзема Савченко и просил за Прилепский завод. Положив телефонную трубку Муралов сказал: «Будьте спокойны. Кузьма Демьянович дал мне слово, что без его ведома никаких распоряжений принципиального характера по заводу отдаваться не будет». Муралов еще пообещал лично переговорить с Савченко, и я, сердечно его поблагодарив, расстался с ним. Мне казалось, что я вновь одержал победу над коннозаводским ведомством. Это так бы и было, если бы вскоре не поколебалось положение Муралова и если бы Савченко не поспешил отмежеваться от него.

Вахмистр Савченко

Кузьма Демьянович Савченко происходил из крестьян Смоленской губернии. Службу он проходил в лейб-гвардии Конно-гренадерском полку, был призван во время русско-японской войны и состоял вахмистром. Вследствие этого Савченко считал себя знатоком лошади, опытным кавалеристом и даже однажды решил вступить в полемику с другим бывшим вахмистром – с Будённым.

Савченко был мужчина великолепной наружности, причем его борода, пышная, шелковистая, всегда красиво расчесанная, длиной по пояс, была главным украшением его лица, его гордостью и предметом разговоров в Наркомземе. Черты лица у Савченко были тонкие, руки маленькие, роста он был высокого, в плечах широк. Двигался медленно, важно, говорил тоже медленно, с полным сознанием своего достоинства и имел привычку тихо поглаживать свою великолепную бороду. Одевался просто: носил сапоги, рубаху-косоворотку черного цвета и пиджак. Я несколько раз видел его на улице, и всегда у него был кожаный картуз на голове. Выражение его лица могло быть очень приятным, когда он разговаривал с равным себе, при разговоре же с подчиненным это лицо вдруг каменело, становилось надменно и даже высокомерно. Представляю себе, как хорош был Савченко в прежнее время, когда он служил швейцаром в Петербургском беговом обществе, в ливрее, богато обшитой золотыми галунами, как умел он принять посетителя сообразно его положению и рангу, как умел обойтись с каждым: знатному гостю или сановнику деликатно услужить, приехавшую с визитом генеральшу ловко подсадить в карету, а мелкому чиновнику или просителю снисходительно бросить: «Его превосходительство не принимают!». Это был типичный швейцар из хорошего дома, тип, возможный только в Петербурге императорского периода. К сожалению, в роли товарища министра земледелия, куда его вознесла революция, он оказался много слабее.