Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Можно ли считать Андреева умным человеком? Да, он, несомненно, был умен и при этом хитер, но и ум его был грязный, ибо он интересовался только всевозможными мерзостями и ничто его не интересовало и не трогало из материй возвышенных. Его призванием был сыск и донос. Убить и раздавить человека – вот конечная цель, к которой он постоянно стремился. В начале революции ему удалось поработать в этой области, и воспоминания об этом, как самые сладостные, у него сохранились на всю жизнь, к ним он по всякому поводу любил возвращаться. Не сумев из-за своего происхождения устроиться в органах ГПУ, он работал на это ведомство добровольно. Так было во времена ГУКОНа, так было, когда пострадал Витт. Так случилось и в Прилепах. Здесь он особенно усердствовал. Начал кричать, что посадит на скамью подсудимых не только Бутовича, но и Наркомзем, и Наркомпрос. Недаром про него кто-то сказал, повторяя слова известного писателя: «Этот человек жил для радостей интриг!»[223]

В течение трех дней после своего приезда Андреев держал себя относительно спокойно. В первый день нашей совместной работы он настоял, чтобы его познакомили со всеми материалами, просмотрел описи. Все шло сравнительно благополучно, но едва Андреев узнал, что существуют две описи и есть еще мои картины, не внесенные ни в какие описи, он пришел в бешенство и категорически заявил, что у бывшего помещика не может быть никакого имущества. Представитель Главмузея в душе был на моей стороне и попробовал сказать, что надо запросить дополнительные инструкции. Тогда Андреев прямо зарычал на него: «Двери ГПУ для вас широко открыты!». Представитель весь съежился и умолк. Затем мы заявили, что прекращаем дальнейшую совместную работу с наркомземовцами и едем в Москву. Андреев спохватился – видимо, не в его интересах было доводить дело до разрыва – и предложил компромисс: принять картины по одной общей описи и отметить, что с такого-то номера на основании заявления таких-то лиц и таких-то документов картины являются собственностью Бутовича, затем все картины отправить в Москву, там вопрос решится окончательно, и я получу обратно свои картины. К сожалению, я попался на эту удочку, упустив из виду, что еще не было случая, чтобы советская власть кому-либо что-либо вернула из того, что она захватила! Придя к этому компромиссу, мы возобновили работу, а вечером Андреев имел со мною секретный разговор.

Он всячески втирался ко мне в доверие, расспрашивал меня о музее, о моем имуществе, а затем перешел на личности. Я отвечал неохотно, а потом и вовсе замолчал. Следующий день не принес ничего нового, зато на третий или четвертый день Андреев, присмотревшись, изучив описи и кое с кем пошушукавшись, решил, что пора действовать, и развернулся вовсю. Пока я еще ожидал приезда комиссии РКИ, две картины, кое-какую мелкую мебель, часы и две настольные лампы я велел спрятать в темной пустой кладовой возле кухни в подвальном этаже. Эти картины мне не принадлежали, а были присланы в Прилепы с предложением их купить. Я решил спрятать их, чтобы они не попали в казенную опись. Мне было вверено чужое имущество, и я обязан был его сохранить. Что касается остальных вещей, то, спрятав их, я сделал несомненную ошибку. Это было мелко с моей стороны, и трудно сказать, почему я так поступил. Впрочем, преступного тут, конечно, ничего не было: это были мои вещи, а стало быть, я имел право их прятать, но позднее обвинение сделало из этого целый ряд неблагоприятных для меня выводов. Так вот, Андреев нашел спрятанные вещи и разыграл возмущенного и обиженного: он, мол, отнесся ко мне с доверием, а я скрыл вещи и даже две картины. Как позднее выяснилось, истопник Пчёлкин сделал ему донос и указал, где были спрятаны эти вещи. К тому времени в усадьбе и в деревне уже считали Андреева чекистом – к нему потянулись недовольные и посыпались доносы.

В тот день, когда разыгралась эта неприятная история, я встал несколько позднее обычного и, придя в столовую, по лицам понял: что-то произошло. Лицо Андреева имело злое, скажу даже, бешеное выражение. Бурное объяснение имело место сейчас же после чая. Андреев заявил о своей находке и сказал, что он вынужден принять меры. Тщетно я возражал ему, что, пока идет прием, я могу держать вещи где угодно, вот если по окончании приема я объявлю, что сдал всё, а будут найдены вещи, то лишь тогда это можно рассматривать как преступление. Андреев стоял на своем, заявив, что отныне он будет распоряжаться всем, и приступил к обыску. После мне разъяснили, что он не имел права это делать и превысил свои полномочия, но в то время я, к сожалению, не был знаком с такого рода процедурой. Андреев вызвал двух понятых и начал меня, выражаясь по-простонародному, «трусить» как вора.