Лошадиные истории

То-то было радости моим младшим сестренкам Нине и Сане, когда я завел лошадь во двор. Они тотчас стали жалеть ее, приговаривать: «Такая бедная конячка, такая худая, такая занехаянная!..» Захлопотали, стали овощной суп в шаплыке готовить. Крошили туда бураки, морковку и пастернак, я принес оклунок сухарей, воды свежей вытащил из колодца — залил ею все это добро, посыпал солью и размешал челбой. Поставили мы шаплык с «супом» на табурет, подвели к нему лошадь. Она понюхала еду и посмотрела на нас с недоумением, недоверием.

— Ешь, Зинуля! — уговаривали мы ее. — Это же вкусно.

Нет, не смела она прикасаться к этой очень соблазнительной для лошади пище. Давно, видно, не кормили ее чем-либо подобным. Я вынул из «супа» размокший сухарь, подал ей.

— На, ешь, Зина.

Она захватила губами сухарь, с удовольствием съела — и только! Не решалась сунуть морду в это добро. Стояла и кивала головой, поглядывая на нас. Я зачерпнул пригоршней жижу с крошеными овощами и хлебом, омакнул ей рот, посвистел негромко. Косясь на меня выразительным темно-синим глазом, она ела из моих ладоней, которые я потихоньку опускал, пока не притопил в шаплыке. И тогда лишь стала она смело, не отрываясь, поглощать наше кулинарное произведение. Радуясь аппетиту лошади, мы неотрывно наблюдали за ней. Так смачно хрустели на ее зубах бурак и морковка! Все Зина съела, ничего не оставила в шаплыке. Оглядела нас, каждого обнюхала, что-то ублаготворенно бормоча. Что она хотела нам сказать? Что ей очень понравился такой корм? Благодарила?.. Во всяком случае, именно так мы поняли ее «разговор».

Разморенная сытной, вкусной и обильной пищей, Зина пошла в тень акации, разлеглась там рядом с Найдой и заснула так успокоенно и крепко, что даже захрапела во сне, чем очень удивила нас и собаку. Пока она спала, я собрал в котомку купальные принадлежности: большой кусок хозяйственного мыла, круглую конскую щетку, кусок мешковины и большой деревянный гребень.

На речку я повел лошадь по балочке, разделявшей хутора Еремеевский и Песчаный, подальше от глаз людских. Перебрели неглубокий, поросший камышом и чаканом ерик и через ярко-зеленый лужок пришли к так называемой сарме — глубокому месту, отшнурованному от ерика, из которого когда-то брали серую глину для обмазки хат, — с песчано-глинистым дном и чистой водой, без куширя. Оставив котомку на берегу и раздевшись, я завел Зину в сарму и стал окатывать водой. Она от удовольствия как-то утробно загудела, развесив уши, будто бы запела басовито. Я засмеялся, не знал, что лошади способны издавать такие интересные звуки.

День был солнечный, теплый, с белыми, сияющими в синеве облаками, отражавшимися в тихой воде сармы. Окатывать высокую лошадь на мелком месте у берега было неудобно, и я пошел на глубину по уходящему полого вниз твердому дну. Зина последовала за мной, хотя я и не держал ее за повод. И мне тогда пришла мысль заставить ее поплавать на глубине. Что лошади умеют хорошо плавать, мне смалу было известно. Однако она остановилась, едва вода покрыла ей бока.

— Ты что, Зинуля! — удивился я. — Боишься? Поплыли на глубину!

Фырча, она тянула голову вперед, но не трогалась с места. «Видно, давно не плавала», — подумал я и призывно посвистел, вспомнив, как это делал Леонтий Павлович. Зина навострила уши, раздувая ноздри, набрала воздуха и, как-то ухнув, поплыла ко мне. Я отдалялся от нее, а она догоняла меня. Мы плавали по кругу, и это было похоже на игру; когда Зина догоняла, я нырял, и тогда она встревоженно ржала, кружась на месте, а когда показывался на поверхности, лошадь бормотала что-то похожее на «гухма-умгар-р!», прижимая уши к голове, — сердилась на меня, переживала.

Наплававшись, поустав, мы выбрались на мелкотьё, и здесь я стал намыливать Зину и натирать щеткой. Она обнюхивала себя, брезгливо оттопыривая губы и обнажая желтые сточенные зубы, — запах мыла ей явно не нравился, но массаж, верно, был очень приятен: она подставляла бока, выгибалась, аж приседала от удовольствия… И все текла и текла с нее грязная мыльная пена.

Трижды намыливал я ее и натирал щеткой, начиная от ушей до репицы, устал уже, даже голову помыл ей, следя, чтоб мыльная вода не попадала в уши, и она все вытерпела, не сходила с места.

Затем мы снова поплавали — теперь я уже плыл рядом с ней, держась за гриву. Усталые, удовлетворенные, выбрались на густую траву луга, огороженного со всех сторон закамышелыми ериками. Чистой тряпкой, скрученной жгутом, я старательно сгонял с нее воду. Опустив голову, широко расставив ноги — чтобы я смог достать до самой хребтины и крупа, — Зина стояла, не шелохнувшись, млея от наслаждения. Расчесывая ей гриву старинным гребнем, я что-то говорил ей, захлебываясь и смеясь, охваченный необъяснимой радостью. Она же слушала внимательно (я убедился потом: она очень любила, когда разговаривали с ней), стригла ушами, поглядывая на меня с интересом из-под мокрой челки. Когда Зина обсохла, я щеткой старательно пригладил шерсть, и она заблестела. От этого как будто еще больше обозначились ребра на худых боках.