Лоскутное одеяло

«Неподвижность глаз и языка». Как это красиво звучит. Я читал об этом у Григория Богослова. А язык, негодник, не хочет быть неподвижным. Даже когда ты один и вокруг нет ни души, язык хочет болтать сам с собой, хочет напевать шлягер или вести воображаемые диалоги. На сумасшедшего похож человек, спорящий с кем-то, когда вокруг никого нет. Ладно бы, Богу молился. Нет, болтает глупости.

Надо сесть поудобней и замолчать. Когда еще удастся вот так молча посидеть? Неподвижность глаз и языка. Буду сидеть неподвижно и молча смотреть на цветок хибискуса. Это моя ботаническая гордость. Вообще, я страдаю ботаническим кретинизмом. Почти никаких цветов, кроме тюльпанов и ромашек, не знаю. То ли дело моя жена! Сотни растений помещаются у нее в голове: какое когда цветет, какому какой грунт нужен и прочее. Практический, хозяйский и конкретный ум. Поражаюсь и восхищаюсь. Хибискус я знаю по имени и с другим цветком не перепутаю.

Монахи говорят, что келья всему научит. Можно есть, спать, только не выходить никуда, и постепенно, сам собой человек должен прийти в разум, начать молиться, плакать. Наверняка, это так. Только в келье не должно быть телевизора. Это уж как пить дать. Иначе келья тоже всему научит, только не тому, чему надо. Чем моя комната не келья? Хоть я и не монах, а вот сижу молча, не выпускаю язык из-за зубов и пощусь глазами, то есть не развлекаюсь зрелищами. Я бы сказал, не позволяю врагам залезать в дом души через окна! Надолго меня все равно не хватит. К тому же дети скоро придут.

Дети! Благословенная тяжесть и святые тревоги. Еще когда у нас их было двое, помню, я зачитался Достоевским. Читаю «Идиота» – там, в конце, где Мышкин опять болен и опять в Швейцарии, а жена с малышней возвращалась с прогулки. И так я погрузился в книгу и так измучилась вместе с князем моя душа, что того гляди сам заболеешь. А тут внизу голоса раздались, смех детский, стук коляски на лестнице. И я с радостью тогда выбежал им навстречу, как будто выздоровел и из больницы выбежал на свободу. Мы тогда жили в старом польском доме. Двор колодцем, через двор веревки с бельем висят, вход в квартиру у всех с балкона прямо в кухню, безо всяких коридоров. Место живописное, нищенское и вовсе не современное. И я бегу им навстречу, помогаю нести коляску и радуюсь ужасно, что я здесь, с семьей, а не там, в книге. Я и сейчас радуюсь, когда о них думаю. Сохрани их, Господи, от всякого зла.

А ведь когда в семинарии учился, не раз думал о монашестве. Слава Богу, не поспешил и не залез не в свои сани. А то монах из меня был бы еще тот. Таких и без меня хватает.

Но когда ранним утром стоишь на Литургии в пещерах, надо иметь каменное сердце, чтоб не сказать себе: «Вот она, жизнь, – настоящая, полная, как переливающаяся чаша. Там, наверху, возня мышиная, а здесь полет, и теплота в сердце, и радость неложная». Нет ничего в мире красивее монашества, только, конечно, настоящего. Как они на полунощнице пели «Се Жених грядет…» Лаврским напевом. Дай вспомню. «Се-е-е…» Стоп. Договорились – неподвижность глаз и языка.

Хочется пойти пожевать чего-нибудь. Но не пойду. Раньше грешил, по ночам шарил в

холодильнике, если бессонница прицепится. Вредная привычка. Позорное рабство. Не пойду. Буду думать о пыли. Ее не видно, потому что за окнами дождь. Было бы солнце, она бы водила хороводы в косых лучах. Пыль – это одно из имен человека. «Помяну, яко персть есмы». И не только потому, что мы в прах возвратимся, а и потому, что фактически пыль – это умерший верхний слой эпидерма, отшелушившаяся мертвая кожица. Наши клетки постоянно обновляются. Уже через пару месяцев на клеточном уровне «я» – уже не «я», а кто-то другой. Только благодаря личности, благодаря этому ядру мы не рассыпаемся в пыль и не мутируем до неузнаваемости. Но что такое личность, вам никто не скажет. Она – за пределами определений, в стране невысказанной тайны.

Трудно думать. Мысли скачут. Молчать трудно. Господи, помяни и пожалей отбывающих пожизненное заключение. Помяни этих невольных затворников. Только выпускать их не надо. Пусть там спасаются, а иначе, чего доброго, опять резать людей начнут.

Небо за окном серое, и деревья так грустно гнутся на ветру и ветками машут, будто кого-то от себя отталкивают.

Кто я и сколько мне лет? Как мое настоящее имя? Вспомню ли я свои черты, если год не буду подходить к зеркалу? Только кажется, что все понятно. Ничего не понятно, и вопросов больше, чем ответов.

Ключ скрежетнул в замке. О ключе я не подумал. Ключ – глубокая вещь. «Ключ Давидов», «ключи Царствия», «ключ от бездны». Надо обязательно об этом подумать в другой раз. И еще о дверях. «Аз есмь дверь. Мною аще кто внидет, спасется». Жена пришла.

– Здравствуй, любимая.

Мой маленький опыт неподвижности глаз и языка приостановлен на неизвестный срок. Буду смотреть на жену и с ней разговаривать…

Встреча