Лоскутное одеяло, или Психотерапия в стиле дзэн

Пожелай мне удачи в бою,
Пожелай мне-э — удачи!

— Слушайте, девочки, — дослушав куплет и чувствуя себя бесконечно тупым, сказал Карл Иванович, — у меня предложение. Вы сейчас приходите ко мне, я тут один, жены нет, мы открываем бутылку шампанского, даем салют из пистолета и отмечаем день рожденья как положено. Принято?

— Дули, — сказала Алена, которая была постарше. — Мы решили прыгать! Нас теперь не остановишь.

Света молча показала фигу.

— А почему прыгать?

— Витя умер!

— Теперь жить подло!

«Жить и раньше было подло». (Это Карл Иванович подумал). И еще он подумал: «Круты, девчонки. Он умер — мы с балкона». И еще он вспомнил: «Когда умер Высоцкий, я ж так с наряда и не отпросился на похороны. А уж смыться — этого у меня и в голове не было». Дальше молчать было неприлично. Он сказал:

— Что у вас на плакатах-то написано? Отсюда не видно.

— Цой, мы с тобой!

— Группа крови на рукаве!

— Мы с тобой одной крови! Витя жив!

— Девчонки, вы мне нравитесь, — наконец сказал Поппер то, что обдумывал. — Глупо просить вас брать меня с собой, я ж вашего Цоя не слушал. Мне что Цой, что три яйца на боку у коровы. Не обижайтесь. Но мне ваша мысль понравилась. Или нет, не мысль… А чувства ваши.

— Хотите с нами? — не поверила Алена.

— Сдурел, — как в гипнозе, подтвердила Света.

— А чего нет? — обиделся Поппер.

— У вас же…

— Что у меня?

— Семья, дети…

— Ничего умнее не смогли придумать? — поинтересовался Поппер. — А у вас?

— У меня предки — жопа, — сказала беленькая и приставила ладонь к горлу.

— У меня все — пидоры недоделанные, — вздохнула черненькая. — Что предки, что братец…

— Молодцы… Ну, красота… Так вас, значит, только Цой и манит?

— Цой — великий, — сказала Света. — И добрый…

— Значит, так, — решил Поппер, только он еще не знал, что он решил. — Вы не только сами запутались, вы и меня запутали. Представьте, что на нас сейчас смотрят тысячи две народу и бьются об заклад: прыгнут, не прыгнут. А с другой стороны на нас смотрит Цой. Если, конечно, он жив…

— Он жив!

— А что ж вы тогда хотите сдохнуть? Если он жив?

Это была сложная логическая задача. Поймать разницу между символом и реальностью не удавалось и более светлым головам.

— Я пошла! — тогда сказала Света, встала на перила и — прыгнула.

>

— Теперь у ее родителей, — зло сказал Карл Иванович, — будет песня на всю оставшуюся жизнь.

— Какая? — вскинулась Алена.

— Группа крови на рукаве… У вас там плакатика «Посвящается любимым родителям» нет?

— Нет…

— Зря. Вы же для них стараетесь.

— Почему?

— А почему вам, дурам, в лес не убежать со своим Цоем? Ну? Почему? Почему вам надо им всем под носом свои разбитые тела демонстрировать? Это же подарок — на восьмое марта!

— Почему подарок? Я ничего не понимаю! Почему подарок?

Карл Иванович не очень понимал, почему это подарок. Но твердо знал, что он прав. Внезапно он вспомнил про Свету; защемило. «Беленькая!» «Черненькая!» Он повернулся уходить с балкона, уже открыл дверь, а потом вдруг развернулся и сказал:

— Одно я тебе обещаю, голуба. Если ты сейчас кинешься, то я сам помогу твоим родителям организовать в твоей комнате музей памяти Цоя. Они у тебя Цоя ненавидели?

Алена кивнула.

— Теперь полюбят. Я тебе обещаю. Целыми днями будут слушать. И учителей из школы приглашать. Ты их всех подружишь. Мертвый панк — хороший панк. Ты ведь панк?

Она помотала головой: «Нет».

— А черт вас разберет, в кого вы играетесь. Ладно. Это они. А сам я — это я тебе тоже обещаю — приду на твою могилу и… И…

— Что? — она обомлела от ужаса.

— И лично вобью в нее осиновый кол. И дерьмом обмажу. По-панковски. Поняла?

— Да.

— Ну, всё. Либо приходи сегодня вечером чай пить. Сто тридцать седьмая квартира. Пока.

— До свиданья.

Это она уже почти прошептала, но он услышал.

Дверь захлопнулась.

Алена опустилась на пол и плакала до обеда.

ЗА КАЖДЫМ ПОСТУПКОМ СТОИТ СТРАДАНИЕ. (М—4, стр. 67)

И—32.

Проклятый доктор Земмельвейс

«Любезная маменька,

меня достали Ваши письма, они забили мусорную корзинку, и вчера мне пришлось ее вынести.

Баста! Завтра я уезжаю из Петербурга, кидаю его на хрен, и даже своей истории мне здесь не оставляется. Ути-пути, любимый город. Моя история изображается, запечатывается и отправляется — Вам, любезная маменька.

Как мне хочется рассказать Вам все! — как вырыдаться на плече детским бездарным секретом. Странно: за те два года, что мы не виделись, это — полный рецидив. Ну, и Вы просите про деда — да, я буду и про него, но и про себя, ладно?

(„Рассказывай мне поменьше“, — просила меня моя мама.)

Когда Вы уехали в Бостон, я лежал в полном отпаде — наглотался какой-то дряни — но Вы ведь и не стремились попрощаться. Дед был дик и прекрасен в своем гневе; когда я приплелся к нему, поцеловав замок на твоей двери, он кричал: „Она родилась не в конюшне!“ Я поинтересовался, и он мне вытряс: „Она укатила мстить своему дураку первому с дураком пятнадцатым!“ Будучи сам формой подобной мести, я за тебя не обиделся, от деда откатился и, выйдя на улицу, депреснулся надолго.