Лоскутный мандарин

С трудом передвигая ноги, мелкими шажками Ксавье шел туда, куда она его вела. Он бормотал какие-то фразы, вроде: «Я шел все выходные, пятнадцать дней кряду», — и сам не понимал значения того, что говорит, слова сами по себе слетали у него с губ, полки слов без полковника, без авангарда и арьергарда, они сами, тесня друг друга, проскальзывали у него между зубов. Пегги уложила его на матрас, набитый свалявшимися в кучки перьями, на котором он, как принцесса на горошине, ворочался, потому что металл железных пружин врезался ему в бока. Пегги осторожно взяла у него из рук ларец. Поначалу он никак на это не отреагировал. Но когда она поставила ларец на стол, Ксавье вскочил с кровати и схватил его.

— Я вовсе не собиралась красть твою коробку, — пояснила ему девушка терпеливым и убедительным тоном, каким часто говорят с больными. — Это твоя коробка, Ксавье, мне даже совсем не интересно, что там внутри.

— Дохлая крыса, — услышал Ксавье свой голос, как будто проговорил эти слова во сне.

Она взглянула пареньку в глаза, потом устремила взор на его руки — длинные, изящные, нервные, сильные, как скрипки.

— Что вы на руки мне смотрите? — смутившись, спросил Ксавье и спрятал руки за спину.

— Я смотрю на них и думаю, что они такие красивые, что в коробке твоей никак не может лежать дохлая крыса.

— Что-то я здесь связи не улавливаю.

Некоторое время она стояла в молчании. Потом заправила за миниатюрное ушко выбившуюся прядь волос.

— Пойми, Ксавье, тебе надо отдохнуть. Не можешь же ты спать вместе с этой коробкой. Я только хочу ее куда-нибудь поставить.

Здесь, в комнате. Тут, где ты живешь. Я даже открывать ее не буду.

Ксавье обдумал ее слова, потом встал и положил коробку на стол (который на самом деле был откидной полкой). После этого вернулся к кровати и снова лег на нее, вытянув руки вдоль тела. Озноб прошел, его легкие и горло как будто были набиты тлеющими угольками. Он извинился перед Пегги. Заверил ее в том, что такие внезапные приступы, при которых резко поднимается температура, случаются у него довольно часто. Волноваться по этому поводу нет никаких причин. Во время этих приступов он иногда говорит или делает нечто такое, что совсем на него не похоже. Он попросил у нее прощения, если позволил себе грубость.

— Нет, нет, Ксавье, милый мой, ты совсем не был со мной груб.

Она присела на краешек постели. Пальцы ее перебирали гладкие волосы паренька. Она ласково дула на его виски в испарине, чтоб их охладить, как, бывает, дуют на шерсть кошки. Она шепотом спросила Ксавье, почему бы ему не сходить к врачу. Он даже подскочил на кровати и уселся на ней, готовый сбежать. Она его успокоила, снова мягко уложила в постель. Она же совсем не хотела, чтоб он шел туда прямо теперь, посреди ночи, может быть, как-нибудь на днях… У нее есть один знакомый доктор, прекрасный специалист, преданный своему делу, честный, Ксавье даже идти к нему не надо будет, врач сам сюда придет его посмотреть. Подручный повернулся лицом к окну. Он пытался представить себе всю меру собственного падения, если в его каморку как-нибудь поутру насильно привели бы врача, когда сам он лежал бы в постели. А еще он подумал о том, хватит ли ему времени, чтобы добежать до окна и прыгнуть вниз… Ксавье сказал Пегги:

— Я сам пойду к врачу, — хоть делать этого вовсе не собирался.

Она продолжала смотреть на него своим взглядом лани. Ксавье тем временем размышлял о том, было ли ее лицо таким белым, потому что волосы у нее такие темные, или наоборот.

— А теперь ты мне доставишь большое удовольствие, если сомкнешь на ночь веки.

Ксавье вяло покачал головой.

— Я еще не хочу спать, мне сначала надо кое-что сделать.

Он повторял это снова и снова:

— Я не хочу спать, не хочу спать, — но слова его становились все тише и тише, пока он не погрузился в благостное забытье.

Пегги на цыпочках пошла к выходу. Когда она уже собиралась затворить за собой дверь, взгляд ее упал на ларец, и ей стало жутко интересно, что же в нем могло быть. Не из праздного любопытства, а из-за того, что Ксавье, как ей показалось, придавал ларцу очень большое значение, а еще потому, что она была достаточно привязана к парнишке и интересовалась всем, что имело к нему хоть малейшее отношение. И потому она имела моральное право открыть ларец без ведома Ксавье, так как он крепко спал (мягко посапывая, а не грубовато похрапывая, как девочка, которая слишком долго играла на снегу). Но она обещала не открывать ларец. Жизнь слишком коротка, чтобы нарушать данное слово.

Ксавье лежал, вытянув левую руку вдоль тела, а правую положив на сердце, как будто подручный приносил клятву верности. Это худощавое, жилистое, недокормленное тело, эти тонкие черты лица — лица ребенка, хранившего серьезное выражение даже во сне, — все в нем не соответствовало тому, что он делал. Возникало такое ощущение, что этот странный и трогательный паренек совершенно не вписывается в свою жизнь! Она еще раз бросила взгляд на его руки. Руки пианиста, созданные для ласки и нежности. Руки, которыми благословляют и отпускают грехи. Но не разрушают.