Лотерея "Справедливость"

Несколько цветущих деревьев выбежало на край проезжей части, голосуя худыми ветвями.

Весна, начало которой Алекс прозевал. В которой для Алекса не было места.

Весна прибегала к уверткам.

Его снова замутило. Углекислый воздух машины; мрачный цветущий город.

Батыр включил радио. Женский голос закричал:

— Сейчас мы в белом танце кружимся! Я знаю, мы с тобой подружимся! А ночью мы с тобой останемся! А утром навсегда расстанемся! А, а!

— Вот и умница, — отвечал ей сквозь серые волны тошноты Алекс, — так и надо: кружимся-подружимся, трахнемся-расстанемся. Все за одну ночь, милая. Оперативная вязка. Вальс с пачкой презервативов в кармане...

Почему же у него так все сложно? Почему весна летит куда-то за окном без него и сыплет свои лепестки на голову других, вот этих самых “кружимся-подружимся”? Почему в его постели все еще зима и ничье тепло не растопит колючие сугробы простыней?

Алекс открыл окошко. Вместо весны ворвался мутный асфальтово-бензиновый ветер. Алекс зажмурился.

К счастью, они уже сворачивали к нему в переулок.

Батыр слушал песню и улыбался.

Содрав с себя пропахший куревом костюм, Алекс бросился в ванную. Рубашка, холодная змея галстука... Майка... Вода бросилась на него, горячая, с родным запахом ржавчины и хлорки. Алекс дышал, ловил губами горькие капли.

Отпустило...

И песня, которой он заразился в машине, тоже как-то размякла и сползала с тела липкой, назойливой этикеткой.

Тихо пели водопроводные трубы, гобои, флейты.

“Вихрем закру-ужит белый та-анец... Всех нас подру-ужит белый та-анец”, — напевал Алекс, намыливая живот.

Нет, это уже была другая песня. Совсем другая песня. Почему он ее вспомнил?

Он услышал ее когда-то давно...

На растрескавшейся танцплощадке горного Дома отдыха. Площадка была пустой, только два-три скворца клевали солнечные пятна. Время для танцев еще не настало, оно наступит вечером, вместе с прохладой, кислым запахом кибрайского пива, движениями тел, изголодавшихся по танцам... Пока же Алекс слушал только шумящую из репродуктора песню. Песню о загадочном “белом танце”.

Почему “белом”? Наверное, его танцуют в белой одежде. Услышав объявление “белый танец”, взрослые бегут и переодеваются в кустах во все белое. Белые пиджаки, белые чешки, белые гольфы.

Он отдыхал с родителями. Папочка, еще не впавший в свой огородный маразм. Нормальный папа, ничем не хуже остальных пап великой страны. Смотрит телевизор, приходит с работы, постоянно чинит какой-то утюг. Да, папа, мама и Алекс, тогда еще — бессловесный заложник своего детства. Они отдыхают, взявшись за руки, в Доме отдыха. Из трубы Дома отдыха ползет черный дым. Из земли торчат зеленые палки травинок. Сбоку светит солнце с двумя красными глазками и корявой улыбкой.

Наулыбавшись, солнце прячется; синие каляки покрывают небо. Над Домом отдыха расцветают желтые звезды, летят самолет и ракета. Вот культорганизатор Зураб Константинович объявляет в свой микрофон “Белый танец”, и Алекс начинает мучиться, каким карандашом он это нарисует, потому что белого карандаша у него нет, хотя у Димы, например, есть, но он не даст.

Но никто не бежит переодеваться в белые пиджаки и белые платья...

“Какой послушный ребенок”, — говорит какой-то голос в темноте его маме, а мама кивает и смотрит на танцплощадку. Там под яркими, если послюнявить карандаши, фонариками папу приглашает на танец тетя, про которую мама говорит, что у нее не все дома. Алекс видит, как они танцуют — особенно красиво танцует тетя, у которой не все дома.

...Горячие струи бегут по телу, дрожит осторожная пена на груди.

Да, Алекс был послушный ребенок и позволял взрослым вытворять с собой все что хотят. Громко и бестолково проверять его домашнее задание. Отвозить в почетную ссылку к бабушкам. Отдавать его на плавание, чтобы он захлебнулся и все смеялись.

Наконец, взять и в десять лет сделать ему обрезание.

Да-да, то самое.

Скажите, ну зачем ребенку — обрезание?

Он не понимал. Подумаешь, папа — наполовину таджик. Но ведь папа давно свою таджикскую половину оставил где-то в Джизаке. Только один раз Алекса с собой туда, к этой половине, брал, и Алексу там было страшно. Его целовали какими-то непривычно пахнущими поцелуями; долго, целый день, гладили по голове и щипали за щеку.

Но кроме этой половины, все у отца Алекса было русское, советское: лицо, фамилия, язык, газеты, мама... Наконец, он, Алекс, — он тоже у него, у папы, русский: волосы у Алекса, когда совсем маленький был, совершенно были русскими, сейчас только немножко потемнели.

“Послушай, — говорил отец, — обрезание не только таджики делают... Все делают”. — “А у мамы оно есть?” — интересовался Алекс. Отец хватался за голову. “У меня оно есть, у меня! — кричал отец, — и у дяди Толика...” Дядя Толик, младший брат отца, сидел на диване и улыбался. “Покажете?” — спрашивал Алекс. Папа и дядя Толик смотрели друг на друга. “Покажи ему”,— говорил папа дяде Толику. “Сам показывай”, — смеялся дядя Толик и уходил курить.