Лотос

А в оставленном им домике царило безмолвие, и лишь гудение пламени в печном зеве да нестройная трескотня огнем раздираемых поленьев выдавали непреклонный бег времени, совершаемый в молчной тишине. Лохов не видел своих рук, ног, не видел старика отчима и лежащей на одре матери, замерев, он думал, что слова врача, слова утешения могли быть лживыми — о том, что мать сейчас ничего не чувствует и видит приятные сны. Он снова остался один, чтобы в одиночестве, без всякого учителя продолжать ужасную науку. И ему было дано странное видение.

Будто висит он над облаками на каком-то невероятно высоком шесте. Испытывает мучения, которым нет сравнения в словах. Но, самое главное, он на этом шесте, овеваемый дымными облаками, вдруг убеждается в полной бессмысленности своих мук. И когда он окончательно постигает, что спасительной силы нет, раздается громоподобный раскатистый хохот множества голосов. Кто-то внизу, невидимый под облаками, начинает торопливо подрубать шест, который вздрагивает от каждого удара, и вот он клонится, падает, летит к земле со страшным ускорением. Но в какой-то миг Лохов непроизвольно протягивает руки и хватается за чьи-то две сильные упругие руки. Не успев заметить, кому принадлежат эти руки и откуда они протянулись, он с наслаждением, ликованием и ненавистью отпихивает ногами, толкает дальше к падению проклятый шест, который, ухнув, исчезает в клубящихся тучах.

Лохов поднял голову с подушки матери — он уснул, сидя у кровати на стуле. Старик тихо скребся где-то рядом, словно мышь. Мать дышала все так же тяжко, со свистом, сквозь черный зев опаленного рта. Боже милостивый, неужели нельзя помочь? И он снова подумал, что врач, говоря о каких-то сладких снах, лелеющих ее последний час, обманывал его. Обманывал, чтобы не выдать своей беспомощности.

Запахло чем-то съестным — смрадно и жирно, Лохов не ел уже два дня, и теперь измученное, возмущенное тело его так и рванулось навстречу запаху пищи. Но, внимательно посмотрев на чуждого его сердцу человека, который к тому же заказал гроб для его не умершей еще матери, Лохов не захотел просить у него еды. Лохов оделся, постоял возле кровати, снова глядя на то странное, непостижимое, во что превратилась мать, поцеловал ее в висок и вышел из дома.

Какое же дивное солнце — розоватое и бархатистое — ожидало его, мерцая на ровном покрове снегов! Было мгновение послеполуденное, краткое среди февральского дня, когда торжество света и солнца над снежными просторами явлено полно и безгранично. Светилась каждая пядь берега, накрытого чистым снегом, а склоны сопок, чернеющих скальными глыбами и пятнами хвойных кустов, тонко отливали в тенях своих разлитой по млеку синькой. Безоговорочное дарение света в снежном краю! Мгновение, безукоризненное в своей розовой, синей и белой гармонии. Но для чего это погибающему человеку? Зачем ему этот пенистый, как вино, надснежный воздух? Лохов остановился и со всего своего роста упал спиною в сугроб, через который шла цепочка следов. И, лежа в снежной прохладной яме, удивительно пахнущей чистым бельем, Лохов бурно заплакал, ему хотелось, как счастья, чтобы сей миг разорвалось сердце и расплескалось кровоточащими ошметками по снегу.

Он был у городского выхода к морю. В этом городке прошла юность Лохова, он не был здесь очень много лет; вдавленный в глубину острова кривой клин из беспорядочных домов, закоулков, бараков, унылых, низких и длинных, все так же походил на некий утилитарный рабочий лагерь, где нет места даже капле красоты, так он и был замышлен какими-то безвестными японскими дельцами. Беспечная, жизнерадостная детвора носилась по истоптанным сугробам, ведя сражение на деревянных саблях; Лохов, лежа в снегу, издали слышал их звонкие крики.

Он долго смотрел из снежной ямы в чистое небо, дивясь его безмятежной голубизне, и вдруг увидел над собою испуганное лицо медицинской сестры.

— Вы чего здесь лежите? — крикнула она, и ярко сверкнули ее белые влажные зубы. — Замерзнуть хотите?

— Я… хочу спать, — нехотя отвечал Лохов, пытаясь сбросить с плеча ее цепкую руку.

— Сейчас же вставайте! — вопила сестра, впопыхах задевая его по лицу теплым коленом и пытаясь приподнять его за воротник.

— Кто вы такая? — сурово спрашивал Лохов, усаживаясь в сугробе.

— Забыл уже? — с кривой улыбкою отвечала сестра, стряхивая снег со своего голубого пальто, такого же голубого, как небо. — У вас память короткая, вижу.

— Ты лиса, такая же, как твой воротник, — сказал он, пристально глядя на нее.

— Вы… ненормальный, — непохожим на прежний, тихим голосом произнесла сестра. — Вы смотрите на меня, как убийца… Иди-ка ты к черту!.. — Она выругалась, повернулась и побежала через сугроб, увязая в нем по колени.