Ловец человеков (сборник)

«Умереть? Ну, что ж… Умереть нам легко. Убить – труднее, и труднее всего – жить… Но все, все, и убить – пусть только она захочет».

Такое солнце, что можно было даже создать себе вот эту нелепицу, несуразность: что она, Маруся, что она и в самом деле… А вдруг? Ведь такое солнце.

С утра – с зари ее видеть… Ничего – только какая-нибудь малость самая малая, легчайшее касание какое-нибудь, как тогда, – падал снег за окном… И уж – счастье. С самого утра – до поздней ночи, все – счастье.

Вот так бы вот, раздевши, побежать бы сейчас туда…

Сегодня даже с солдатами заниматься было хорошо. Даже Молочко – новый.

Молочко, положим, и в самом деле сиял, и телячесть его была важная, не такая, как всегда.

– Я имею до вас дело, – остановил он Андрея Иваныча.

– Что? Э, да скорее, не тяните козла за хвост!

– Шмит меня просил… можете себе представить? – быть секундантом. Вот письмо.

– А-а, вот что…

«Вот почему Маруся…» – открыл Андрей Иваныч конверт, прыгал через строчки, глотал, ах – поскорее!

«Во время вчерашнего… с галчененком… Мой дуэльный выстрел… Ваша очередь… Буду стоять, не шелохнусь, и если… Очень рад буду, мне пора».

Конец Андрей Иваныч прочел вслух:

– Позвольте. Это что ж такое? «…Только Вам одному стрелять. А если вам не угодно, мы посмотрим». Позвольте, что это за дуэль? Странные требования! Это не дуэль, а черт знает что! Что он думает, – я стану, как он… Вы секундант, вы должны…

– Я… я ничего не знаю… Он так… он меня послал – Шмит… Я не знаю, – бормотал Молочко, оробело поглядывал на широкий, взборожденный Андрей-Иванычев лоб.

– Послушайте, вы сейчас же пойдете и скажете капитану Шмиту, что такой дуэли я не принимаю. Не угодно ли ему, – оба стрелять вместе. Или никаких дуэлей… Это черт знает что!

Молочко, поджав хвост, побежал рысцой к Шмиту. Захлебываясь, доложил обо всем. Шмит курил. Равнодушно стряхнул пепел:

– Гм, несогласен, вот как? А впрочем, я так и…

– …Нет, что ему еще нужно? Можете себе представить: еще накричал на меня! При чем – я? Это с вашей стороны… Это так благородно, отдать свой выстрел, а он…

«Благородно, ч-чорт!» – Шмит искривился, исковеркался:

– Бла-го-род-но, д-да… Ну, вот вам поручение: завтра вы всем расскажете, что Половец меня обозвал… негодяем, что я его вызвал, а он отказался. Поняли?

– Господи, да я… Но почему завтра?

Шмит пристально поглядел на Молочко, усмехнулся нехорошо и сказал:

– А теперь прощайте-с.

С каменным, недвижным лицом сидел Шмит один и курил. Револьвер валялся на столе.

«Разбудить Марусю? Сказать? Но что? Что люблю, что любил? И чем сильнее любил…»

Он пошел в спальню. Истерзанная ночными распятьями Маруся мертво спала. Лицо все измазано было следами слез – как у малого ребенка. Но эти две морщинки около губ…

Разверзлась Шмитова каменность, проступила на лице смертная мука. Он стал на колени, нагнулся было к ее ногам Но… сморщился, махнул рукой:

«Не поверит. Все равно… теперь не поверит», – и торопливо пошел в сад.

В саду у клумб копался Непротошнов: хоть бы чем-нибудь барыню милую улыбнуть, – примечал он ведь, обеими руками она, бывало, к цветам-то тянулась.

Увидел Непротошнов Шмита – дрогнул, вытянулся, застыл Шмит, хотел усмехнуться – лицо не двинулось.

«Он – все еще меня боится… Чудак!»

– Уйди, – только и сказал Непротошнову.

Непротошнов – подавай, Бог, ноги: слава Богу – целехонек ушел.

Шмит сел на большой белый камень, уперся левым локтем в колено.

«Нет, не так… Надо прислониться к стене… Вот теперь… хорошо, прочно».

Вынул револьвер. «Да, хорошо, прочно». И та самая пружинка злая разжалась, освободила.

24. Поминки

Андрей Иваныч сидел и писал письмо Марусе. Может, это было нелепо, бессмысленно, но больше нельзя – нужно было выкрикнуть все, что…

Не замечал, что уж стемнело. Не слышал, как вошел и стал у притолки Непротошнов. Бог его знает, сколько он тут стоял, пока насмелился окликнуть:

– Ваше-бродь… Господин поручик!

Андрей Иваныч с сердцем бросил перо: опять рыбьеглазый этот!

– Ну, чего? Все про то же? Убить меня хочеть?

– Никак нет, ваше-бродь… Капитан Шмит сами… Они сами убились… Вко-вконец…

Андрей Иваныч подскочил к Непротошнову, схватил за плечи, нагнулся – в самые глаза. Глаза были человечьи – лили слезы.

«Да. Шмита нет. Но, ведь, значит, Маруся – ведь теперь, – она, значит…»

Во мгновение ока он был уже там, у Шмитов. Промчался через зал, на столе лежало белое и длинное. Но не в этом дело, не в этом…

Маруся сидела в веселенькой бревенчатой столовой. Стоял самовар. Это уж от себя расстарался Непротошнов, если что-нибудь такое стрясется – без самовара-то как же? Милая, каштановая, встрепанная головка Марусина лежала на ее руках.

– Маруся! – в одном слове выкрикнул Андрей Иваныч все: что было в письме, и протянул руки – лететь: все кончено, все боли…

Маруся встала. Лицо было дикое, гневное.

– Вон! вон! Не могу вас… Это все – это вы – я все знаю…

– Я? Что я?

– Ну, да! Зачем вы отказались, что вам стоило… Что вам стоило выстрелить в воздух? Я же присылала к вам… О, вы хотели, я знаю… вы хотели… я знаю, зачем вам. Уйдите, уйдите, не могу вас, не могу!