Ловец мелкого жемчуга

Он положил трубку и медленно отошел к лифту. Мать прислала телеграмму, чтобы он в семь вечера ждал ее звонка на общежитской вахте, и вот он поговорил с ней, и неожиданно разбередилась его душа.

Если бы не армия, нынешняя разлука с матерью давалась бы Георгию тяжелее. Но за два года он привык к своей отдельности от дома. А к тому, что мать мало что понимает в его жизни, он привык еще раньше.

Он давно уже понял, что главное чувство, с которым живет его мама, – это даже не страх, а какая-то тихая опаска. Может быть, этого не было, когда был жив отец. Но отец умер, когда Георгию было четыре года, и он просто не помнил мать другою.

Она боялась за него всегда и опасалась всего: что он упадет с качелей во дворе; что начнет курить; что пойдет со старшими пацанами купаться и утонет; что его выгонят за непоседливость из престижной чеховской школы и придется идти в простую, возле дома, а там свяжется с плохой компанией; что в армии его будут обижать; что окрутит какая-нибудь хитрая девка, заставит жениться «по залету»… Эта последняя забота была Георгию совершенно непонятна. Мать не хотела, чтобы он ехал в Москву, не понимала, зачем ему это надо, и хотела только, чтобы он жил по-человечески: спокойно, зажиточно, но не слишком – как все. И с чего ей, в таком случае, было беспокоиться из-за его женитьбы? Наоборот, радоваться должна была бы, если бы сын пораньше обзавелся семьей и перестал рваться неизвестно куда, – рыпаться, как она говорила.

Но, наверное, привычка всего опасаться так прочно въелась в ее душу, что она уже боялась даже того, что должно было бы ее радовать.

Георгий понимал, что он вылетел из дома, как сосновое семечко из шишки, и несется, кувыркаясь, по ветру, и неизвестно еще, где пустит корни, и пустит ли вообще – может, упадет на голый камень или в заросли сорняков, сквозь которые не пробьется никогда.

Сам он если чего и боялся на свете, то только того, что чувствовал в маме, – вот этой ее опаски. Ему казалось, что она присуща всем женщинам, как всем им была присуща радость от того, что попала в руки очередная синица: убогая работа за гроши, импортный плащ за бесценок, какой ни есть мужчина…

Он вернулся в комнату, лег не раздеваясь на застеленную кровать, закинул руки за голову, и воспоминания сами собою пришли к нему, словно вытянутые из прошлого разговором с матерью.

До дембеля оставалось три месяца, и Георгий уже считал не то что дни, а, кажется, даже часы. В этом он был похож на всех солдат, которым срок выходил одновременно с ним. Разве что дембельский альбом делал без энтузиазма – просто делал, чтобы не отличаться от остальных и обойтись без лишних вопросов. Да ему в любом случае не до собственного альбома было бы, будь он этим даже увлечен. Перед дембелем фотограф оказался востребован, как никогда прежде. За какой-нибудь месяц пленок, реактивов и фотобумаги ушло столько, сколько Георгий не потратил, пожалуй, за все два года службы. Он штамповал фотографии со скоростью автомата, глаза у него стали красные, как фонарь в лаборатории, кожа на пальцах облезла от того, что он постоянно возился с растворами.

Командиры скорому дембелю не радовались. Георгиев набор был большой, солдаты оказались удачными, а кого пришлют на место этих, сообразительных, – иди знай! Может, бандюганов или наркоманов, которых к ракетным установкам на пушечный выстрел нельзя будет подпускать.

Но командирское беспокойство казалось ерундой по сравнению с Зининым.

Георгий понимал, что их отношения – если можно было назвать отношениями то, что между ними происходило, когда он приходил в библиотеку и они оставались наедине, – зашли в тупик, из которого есть только один выход: расстаться как можно скорее.

Он обрадовался, когда их роту неожиданно вывезли на полевые учения за пятьдесят километров от гарнизона. Хотя бы неделю не грозили ему каждый день бессмысленные объяснения и никто ничего от него не требовал – разве что как следует отстреляться из автомата да выполнить еще десяток нехитрых армейских дел, которые казались ему сущими пустяками.

Но когда учения кончились, не зайти к Зине было нельзя. Ну что она сделала ему плохого, чтобы он бегал от нее, как нашкодивший кот? Да и он ей ничего плохого не сделал…

Георгий зашел как всегда вечером, когда она была в библиотеке одна. Зина бросилась ему навстречу так порывисто, что он даже руки вперед вытянул: не упала бы она, споткнувшись о домотканый половичок, расстеленный перед библиотекарской стойкой.

– Ох, как скучала, Гошенька, как скучала! – выдохнула Зина, ткнувшись лбом ему в ребра. – А боялась как!

– Чего ты боялась? – Он наклонился, прикоснулся губами к светлому тоненькому пробору у нее на голове.

– А случись что на ученьях этих? – Она подняла на него глаза. – Мало ли, оружие же…

– И что ты за страхи выдумала? – пожал плечами Георгий, осторожно отстраняясь от нее. – Отец твой всю жизнь при оружии, и ничего же не случилось.

– То отец, а то муж, – покачала она головой.